Главное заключается в том, что при всей политической, исторической или даже этнокультурной неприязни, недоверии многих на Западе к России (и в России к Западу), при стремлении не допустить Россию на мировой рынок (а кто себе враг? Политико‑экономическая игра это игра с нулевой суммой; уважать себя можно только заставить, и надо это сделать) Русская Система заинтересована в существовании Запада, в нормальном функционировании Западной Системы. Это объективный интерес, и требуется виртуозная политика с исполнителями‑виртуозами, чтобы конкурировать с Западом (Севером) исторически, не усиливая при этом то, что поднимается на Востоке (Юге), и не подрывая Запад (и себя) метаисторически. Разумеется, такой курс крайне затруднителен без аналогичного подхода и понимания со стороны Запада, понимания того, что в нынешнем деуниверсализующемся мире, только Запад и Россия являются носителями универсалистских черт, только они созданы христианским историческим субъектом, представляя реализацию его двух альтернативных проектов собственнического и временного в одном случае, властного пространственного в другом. Других проектов не было. В мире, где физическое и социальное пространство христианского (и белого) человека сужается, где социальные конфликты все более принимают религиозно‑этническо‑расовую форму, ни Запад, ни Россия сами по себе не устоят.

Дом, разделившийся в самом себе, не устоит.

Речь, таким образом, идет о метафизическом союзе между Западом и Россией пусть в виде холодного и жесткого мира без любви и приязни. К сожалению, мало кто на Западе, да и в России тоже осознает необходимость такого союза, который является основой других союзов при всех политических, экономических культурных различиях и напряженностях.

Основа союза, о котором идет речь, заключается не в том, чтобы нам с Западом целоваться‑обниматься. Хватит: Нацеловались при Брежневе, наобнимались за последние десять лет. Хорошего понемножку. И не в том, чтобы, задрав штаны бежать за Западом. Метафизический союз одновременно и проще, и сложнее. Он заключается в осознании того факта, что христианский или постхристианский исторический субъект в своей одной‑единственной частной историко‑системной «версии» не устоит. А это значит, что самая главная из главных границ, limes, как сказал бы Марк Аврелий, проходит не между нами и Западом, а между Западом и нами, с одной стороны, и большей частью остального мира с другой. Между остальным миром, с одной стороны, и Западом и Россией как двумя частями, северо‑западной и северо‑восточной, Севера с другой. Осознание этого без любви, а на основе долгосрочного исторического расчета является императивом выживания и самосохранения: нас в качестве России, Запада в виде Запада.

При этом, однако, нельзя закрывать глаза на то, что и Запад, и мы сами себя подрываем. Отчасти в основе этого лежит недальновидность, слабость метаисторического инстинкта, отчасти интерес военно‑промышленных и определенных бюрократических комплексов. Уже идущая «нафталинизация» (от НАФТА) Америки и постоянно предлагаемая («подбрасываемая») идея «евразиезации» России суть бомбы замедленного действия цивилизационного, историко‑культурного и расово‑этнического. Разыгрывая различные карты друг против друга, Россия (которая готова по конъюнктурным соображениям опять повернуться к Ираку) и Запад (готовый впервые за много лет допустить существование мусульманского государства в Европе) по отдельности и вместе (игры в «геостратегические бирюльки» с Китаем) рискуют проиграть все и вдрызг. После чего нам, обнявшись с Западом, придется начать громко декларировать стихи Тимура Кибирова:

Но пока что не видно того общего знаменателя, который мог бы стать основой хотя бы для пунктирной реализации метафизического союза, хотя бы обозначить его. Да и есть ли такой?

Действительно, что могло бы стать таким знаменателем? По крайней мере, теоретико‑гипотетически. Ведь и перед нами, и перед Западом стоит одна и та же проблема самосохранения в качестве христианского по происхождению, универсалистского субъекта в постхристианском, все более партикуляризирующемся мире.

На что же в принципе можно опереться в создании новой формы Европейской цивилизации, формы, в которой универсалистская личность должна быть уравновешена и примирена с признанием локального, а не универсального характера Европейской цивилизации или по крайней мере с тем фактом, что универсалистско‑мировая (христиансхо‑капиталистическая) ее фаза окончена? Где секрет формы, ключ к ней. Этот ключ равновесие. Равновесие между техникой и природой, обществом и индивидом и т. д. подвижное равновесие, но равновесие, только за него можно зацепиться в эпоху флуктуации, только им можно амортизировать социальную революцию. Равновесие как макросоциальный и всеобщий принцип.

Нет ли в европейской истории периода и состояния, в котором подвижное, динамичное равновесие было наиболее ярко выражено? Я думаю, есть. Это Старый Порядок, его эпоха, XVIIXVIII вв. Динамично‑равновесная модель, развитие‑как‑равновесие, флуктуация‑как‑равновесие эти уникальные черты обусловлены взаимодействием двух сторон активности исторического субъекта: Европейской цивилизации и капиталистической формации. Их равновесие и вызвало к жизни этот бурный и великолепный период истории европейскою человека. И еще одно следует помнить: старым Старый Порядок был по отношению к субстанциональному капитализму, к Modernity. Исторически же он был Новым Порядком. Это была молодая «антифеодальная диктатура», «барочное государство» (более предпочтительный, чем «абсолютизм» термин абсолютизм не был абсолютной властью ни монарха в государстве, ни государства в обществе). Новым Порядком, который дал Европе и человечеству великую философию, великое искусство и великую науку. Не говоря уже о великих целях. Гиганты эпохи Старого Порядка (Барочного Порядка) последние гиганты в истории Европейской цивилизации. «Не то, что нынешнее племя: Богатыри».

Старый Порядок вот та модель, которую можно противопоставить асоциалу, затормозить, если не остановить, сползание в «новое предсредневековье», в царство рептильной социальности Homo robustus. Новый «Старый Порядок» вот та форма, та модель, в которой Россия и Запад окажутся максимально приближены друг к другу, обретя дополнительную устойчивость во все более чуждом для них деунивесализующемся постхристианском мире; модель, в которой зримым станет метафизическое родство и метафизический союз (при сохранении в определенных метафизикой пределах «физической» борьбы и конкуренции) между Россией и Западом, Западом и Россией, разумеется если вообще останутся: Запад Западом, а Россия Россией.

Какой период в истории Запада и России был временем максимальной сближенности? Это почти весь XVIII и начало XIX в.: 17251825 гг. вот столетие непревзойденной близости России и Запада, господствующих групп обеих стран. Близости политической («просвещенный абсолютизм»), геополитической (Россия входит в Европу, обосновывается в ней благодаря Семилетней и наполеоновским войнам), экономической (Россия и Европа доиндустриальные общества), культурной (17621825 гг. расцвет в России того класса, который был носителем европейской культуры).

В основе этой близости или даже определенного единства лежал Старый Порядок. Он царил в Европе в XVIII в., многие его черты сохранились в значительной степени и в первой четверти XIX столетия.

В истории Русской Системы, если пользоваться понятием «Старый Порядок» метафорически, относя его к самодержавию в целом, было два «Старых Порядка»: первый московский, старорусский, XVII в.; второй квазиевропейский, XVIII в. Второй «Старый Порядок», петровский, возник потому, что «московский старпор» не мог ни обеспечить контроля над пространством и населением (популяцией) внутри страны, ни решать геополитические задачи. Рухнув на четверть века в пропасть в результате и после четверти века петровских реформ, (обескровивших и обессиливших социум и таким образом лишив его возможности подняться на новую смуту, как бы упредив и купировав ее), Россия пришла в себя в середине «осьмнадцатого столетия» и укрепилась в значительной мере благодаря Семилетней войне. То был экзамен на вхождение в Европу. С тех пор и до николаевского (I) правления Россия находилась в максимальной близости к Европе, была (по крайней мере, внешне) максимально похожа на Европу. Это сходство обеспечивалось прежде всего наличием дворянства, единственного сословия в России, продуцировавшего «частных лиц». Не случайно, что именно расцвет русского дворянства (17621825) был периодом максимальной социокультурной близости России и Запада.