Другой вопрос — останется ли самоуглубляющийся европейский человек европейским? Великая тайна Запада, Европейской цивилизации заключается не в христианстве как таковом, не в наличии трех антагонистических формаций и трех социальных и духовных революций — социальное и духовное вообще неразрывно связано как позитивно, так и негативно: ограничение свободы социальных действий, как заметил Кант, автоматически означает ограничение свободы мысли, и наоборот; и не в институционально оформившемся («изобретенном») в XVIII в. «частном человеке» (М.Фуко), своеобразном «оциальном Робинзоне Крузо». Все это — лишь элементы целостности, элементы тайны. Тайна же Запада, по моему мнению, заключается в таком особом несовпадении исторического субъекта и социальной системы, при котором субъект, реализуя себя как универсально‑социальное существо, постоянно ломает рамки системы, но в то же время создает социо‑пространственно более широкую систему, имеющую к тому же более высокий уровень организации и больший энергоинформационный потенциал, чем прежняя организация. Негэнтропия систем европейского субъекта повышалась, помимо прочего, за счет вытеснения энтропии во внешний для этих систем мир.

Таким образом, динамика европейского исторического субъекта и полагаемой им цивилизации в значительной степени обусловлена тем, что его имманентные противоречия разрешались посредством создания новой системы, но так, что эта новая система была и расширением прежней не только количественным, но и качественным. Здесь качественное изменение влекло социопространственную экспансию, в ходе которой создавалась более широкая система, стимулировавшая качественное усложнение очага экспансии, институциональное оформление происшедших сдвигов. Как только исчерпывались «внутренние Америки и Азии» (И.Валлерстайн), европейский субъект реорганизовывался и начинал открывать внешние, создавая в ходе и на основе этих поисков качественно новые системы (в XVI–XVII вв. — капитализм).

Однако процесс пульсирующего расширения, развивающийся в течение 2,5 тыс. лет, ныне завершен. Европейский субъект охватил, по крайней мере функционально, весь земной шар. Поэтому имманентный ему механизм снятия противоречий между ним и системой посредством расширяющихся социопространственых пульсаций (социальные революции, т. е. формационные сдвиги, изменения в социальном времени в Европе всегда были связаны с пространственной экспансией европейских исторических систем и наоборот — при всем различии между романским и германским восприятием пространства) перестает нормально функционировать. Кризис капитализма в этой ситуации есть лишь проявление кризиса европейского исторического субъекта. Прекращение экспансии в социальном пространстве (и социальном времени?) и, что не менее важно, осознание этого факта как собственного предела может оказаться если не катастрофой, то колоссальной травмой для европейского исторического субъекта и его универсальной духовной системы — христианства, теряющей в такой ситуации ràison d’être..

Капитализм есть мировая, (мирового, предельного масштаба) пульсация европейского исторического субъекта, реализующего универсальную социальность как практически не имеющую границ свободу в отношениях субъект — при да, субъект — субъект, субъект — дух. Конкретное осуществление этого процесса в 1517–1815–2050 гг., по сути представляющее собой высокую трагедию европейского субъекта, — особая тема, выходящая за рамки настоящей работы. Однако, замечу, что единый мировой субъект едва ли возможен. Нет такого конкретного субъекта, который мог бы взвалить на себя мировое бремя; ведь человечество — это абстрактный субъект, т. е. такой, который соотносится с природой вообще. Мировой может быть только система формационного типа — капитализм, система третьего порядка в субъектном потоке развития.

Капитализм словно цепью приковал мир к европейскому историческому субъекту, вступившему во все более усложняющиеся и напряженные отношения с созданной им мировой капиталистической системой. Переживет ли он ее вызов в XXI в.? В любом случае ясно, что ныне логика развития и Капиталистической Системы, и Европейской цивилизации создает ситуацию, в которой европейский исторический субъект вынужден будет обратиться к прошлому, а в чем‑то и оказаться в нем, подобно тому как Россия ныне оказалась одновременно — по разным параметрам — в XIX, XVII и XV вв. своей истории. Аналогичным образом и нынешний Запад, как уже говорилось, оказывается как бы и на рубеже XVIII–XIX вв., и в XIV в., и в «Европе герцогств».

Таким образом, и Россия, и Запад логикой исторических судеб оказываются развернутыми в Прошлое в качестве вектора своего развития в будущем. Думаю, в европейском случае, как и в русском, за «старопорядковую модель» придется побороться с другими моделями, отражающими формы иных срезов прошлого. Сошла лавина Времени, и обнажились, став современными и современными, различные стадиальные пласты. И в западной части пуантилистского мира вряд ли реализуется какая‑то одна модель, а скорее всего — несколько разных, хотя, быть может, и под одной «шапкой». Похоже, Европа, разрываясь, катапультируется сразу в несколько разных исторических эпох — как и Россия. Возможно, в этом разрыве времен и сосуществовании различных временных моделей развития и заключается историческая специфика грядущей эпохи, эпохи «вывихнутого» — во всех отношениях века.

Хорошо, скажет читатель. Пусть модель типа Старого Порядка, пусть прошлое‑в‑будущем или будущее‑в‑прошлом, раз в Европейскую цивилизацию — на счастье или на горе — встроена способность манипуляций со Временем, «путешествий» в нем. Но ведь Старый Порядок был миром неравенства, эксплуатации и угнетения, несправедливости — все это стало вопиющим к концу существования этого строя! Так к чему же нас призывают? К созданию нового эксплуататорского строя? На это я отвечу: неэксплуататорских 'социальных систем не бывает. Эксплуатация и неравенство родились вместе с обществом, а неравенство, иерархия — так вообще вместе с социальностью. Различия лишь в форме и уровне. Новый строй все равно будет неэгалитарным и эксплуататорским. Весь вопрос — в какой степени. И насколько индивид будет защищен от крайностей неравенства и эксплуатации; какими средствами социальной защиты, каким полем для маневра он будет обладать. Поэтому поворот от утопических планов к реалистическим, принимающим социальную несправедливость, неравенство и эксплуатацию как данное, отказ от первых как от ложных — необходим. Более того, он — показатель социальной зрелости.

Последние 200 лет многие мыслители разрабатывали планы построения счастливого «царства будущего» — эгалитарного, без эксплуатации и угнетения, царства свободы и братства. Вокруг и на основе этого строились главные идеологические и политические проекты Современности. Но приводили они — при их реализации — к новому, как минимум не меньшему неравенству, к еще более жесткому социальному контролю, к более интенсивной эксплуатации: благими намерениями дорога в ад вымощена. Так, может не стоит больше повторять ошибки, а попробовать руководствоваться неблагими или не совсем благими намерениями? Не революционно или реакционно утопическими и мечтательными, а реалистическими?

Думаю, по иронии Истории, если нам и придется сознательно «строить» — насколько в истории вообще возможно что‑либо сознательно строить — мир XXI в., то это должно быть строительство эксплуататорского (минимально), антагонистического (минимально), неэгалитарного (минимально), несправедливого (минимально) социума, в котором различные формы и отношения эксплуатации и неравенства уравновешивают (максимально или, скажем так: насколько это возможно) и нейтрализуют друг друга (опять же, насколько это возможно), позволяя индивиду использовать их противоречия, выбирать из многообразия ситуаций, увертываться от Власти, созидать свой мир. Для меня реально «строительство» чего‑либо в истории — это создание таких условий, которые гарантируют некое общественное пространство, в котором индивиды в постоянной конкуренции друг с другом могут обеспечить себе достойную жизнь. Создание условий «достойной жизни» (при всей расплывчатости и неопределенности этого словосочетания) означает отсечение неких крайностей, это не «борьба за», а «борьба против». Это согласие по поводу того, что недопустимо и неприемлемо, а потому исключаются по определению те или иные средства достижения неких целей, какими бы благими эти цели ни были. Лучший способ отсечения крайностей — их уравновешивание, создание «социального эллипса», общества с двумя центрами. Разумеется, осуществить такую программу намного труднее, чем заявить. И все же: вначале было Слово.