Смертельная схватка реформаторов (революционеров), с одной стороны, и наиболее реакционных, охранительных элементов данной структуры — с другой — вот что добивает ее окончательно. И те, и другие — каждые по‑своему — главные враги умирающей структуры. Они расчищают пространство. А занимает его «третья сила». Не социалисты и не Колчак. Не националисты и не интернационалисты. Не революционеры и не контрреволюционеры. Не демократы и не патриоты. Третья сила. Но самое главное — не слепые агенты, а зрячие.
Полагаю, по иронии истории в долгосрочной (а может, даже и в среднесрочной) перспективе, российские демократы — реформаторы — капитализаторы конца XX в., независимо от их воли и представления, суть худшие враги капитализма и демократии. Впору писать книгу «Друзья реформ и как они воюют против капитализма и демократии».
Это — странный вывод? Нет, это — странный мир, в котором мы живем, мир нелинейный и неодномерный, мир социального сквоша, где никогда не знаешь, куда отлетит мяч. Нам не дано предугадать.
Похоже, наши реформаторы конца XX в., как и реформаторы конца XIX в., объективно выполняют в Русской Системе и для нее роль ледокола. Они устраняют препятствия на пути в «будущее в прошлом». Их задача — вести в будущее, не раскрывая того, где оно находится. Да они и сами этого не знают: самый эффективный обман — это тот, что основан на самообмане, субъективном или объективном. Конечно, в самом общем плане «будущее России» в моменты исторических разломов как бы известно — это универсальное будущее всего «передового человечества». В начале XX в. этим «передовым человечеством» считался пролетариат, хотя именно тогда он им уже переставал быть как раз в том смысле, в каком это имелось в виду — ведь он буржуазифицировался. 100 лет спустя «передовым человечеством» кому‑то в России видится буржуазия — как раз тогда, когда капитализм вступил в осень, когда буржуазия все буржуазия все более дебуржуазифицируется. Что за дела? Создается впечатление бега по льдинам, причем каждая новая льдина оказывается треснувшей и разъезжается, обнажая страшную темную воду. Вместо взлета — падение, провал. Льдины — разные; принцип прыжков реформаторов и революционеров (это две разные стратегии слома, имеющие одну цель — уничтожение старой системы) — одинаковый: не туда.
XLII
Итак, Октябрьский переворот‑2 (1993) замкнул пространство капиталистической эпохи Русской Истории, которое когда‑то отомкнул Октябрьский переворот‑1 (1917). Между двумя октябрями и пролегла в России капиталистическая эпоха, но без капитализма. В пореформленное время в России был капитализм, но сама эпоха не была капиталистической. Язык не повернется так ее назвать. Нет таких определений, как «капиталистическая Россия», «Россия капиталистической эпохи» и т. д. И не только потому, что уровень тогдашнего развития капитализма в России был существенно завышен историками — как либералами, так и марксистами; что развивался гигантский госсектор, который не был капиталистическим в строгом смысле этого слова, уж самодержавное‑то государство капиталистическим точно не было. Наличие некапиталистического государственного сектора впоследствии существенно облегчило жизнь большевистскому режиму.
Пореформенная — т. е. после реформы, постреформенная — эпоха, посткоммунистическая эпоха — названия не случайные. Они точно указывают на то, что у этих эпох нет какого‑то одного всеопределяющего, всеохватывающего собственного качества: например, капитализм, наличие капитала не исчерпывают качественную характеристику русского общества после реформ, имеются и иные характеристики и качества. Но даже в совокупности они не создают некоего единого качества. Повторю: нет термина «капиталистическая Россия», или «буржуазная Россия». Потому и приходит на помощь спасительное «пост», иными словами, эпоха определяется не сама по себе, не из самой себя, не из своего содержания, а относительно иной эпохи, по иному качеству, которых уже нет.
Но такое по линии отсутствия самостоятельного качества сходство — не единственное, что объединяет пореформенную и посткоммунистическую эпохи. Как тогда, так и ныне капитал существовал в России, но не для России, не для Русской Системы. Или скажем так: отрицательный аспект его деятельности намного превосходил положительный. Конечно, положительный момент тоже наличествует, он заключается в том, что капитал довольно быстро создает для системы вещественную субстанцию, которой в ней всегда мало и которая ей необходима, особенно в критические, переходно‑перестроечные времена, когда требуется материальная база для будущего, «жирок» на время потрясений. Вот тогда‑то и раздается: «Господин буржуй, пожалуйте! Чего изволите‑с? Водочки, икорки, конституции, проституции, парламентаризма, либерализма?» Пока пусть наслаждаются — потом, когда им споют песенку «Подойди буржуй, глазик выколю», — они узнают.
Здесь четко просматривается логика Русской Системы. Ленинский шаг к нэпу целиком находится в рамках этой логики. Во всех случаях, однако, капитал не включил, не мог и не сможет включить в свои процессы огромную массу населения. К тому же он в такой массе и не нуждается. А следовательно, подавляющая часть населения, притом воспитанная в антикапиталистическом духе, остается вне его, вне его социального контроля. Капитал(изм) не может обеспечить решение центральной, системообразующей задачи Русской Системы — двоякой задачи социального контроля над популяцией и темпорализации пространства. А потому: Adieu, Capitalisme!
Нет, не случайно эпохи, когда в России развивался капитализм, не именуются капиталистическими: капитал не мог обеспечить именно целостный социальный контроль в обществе и над обществом. А потому требовалось усиление некапиталистических организаций, репрессивных структур.
Не случайно также и то, что капитал, формы, связанные с капиталом‑субстанцией — частная собственность, гражданское общество, представительные органы власти, партии и т. д., — оказывались сильны в России в значительно большей степени отрицательно: как деструкторы, разрушители отживающей структуры.
Вообще, если посмотреть на всю историю Русской Системы России/СССР, то становится очевидно: капитал и представительные органы (или то, что эквивалентно им, похоже на них) возникали всякий раз в период системного или структурного надлома, или даже ослабления Власти, независимо от того, самодержавие это или коммунизм; возникали в периоды смут, будь то Смута, разразившаяся со смертью Ивана Грозного, или начавшаяся в 1861 г., или заявившая о себе в середине 1980‑х. А затем они отмирали, рассасывались. В лучшем случае сохранялась форма, но уже с иным содержанием, не имеющими никакого отношения к прошлому — цирк уехал, осталась только афиша: «Куда уехал цирк, он был еще вчера»? В никуда.
Возникновение капиталистических или паракапиталистических форм в России есть признак упадка существующей структуры и явление объективно, для системы выполняющее роль социального терминатора прежней, уходящей структуры. Но как только новая некапиталистическая структура встает на ноги, праздник капитала, партий, парламентов заканчивается — более («Караул устал») или менее вежливо.
То, что воспитанное на идеях и представлениях XIX в. либерально‑марксистское, универсалистско‑прогрессистское сознание воспринимает в Русской Системе и Русской Истории как ростки нового à la капитализм, есть не что иное, как очередной побочный продукт очередного ослабления и разложения еще существующей, но уже отходящей структуры Русской Системы, ее власти, размагничивания магнитного поля ее социального контроля. Не потому ли у капиталистических форм в России всегда есть душок социального разложения, упадка, социального нездоровья, надрыва, политического канкана, криминальности?
Ограничение Русской Власти, Центроверха, будь то в форме боярской олигархии или конституционно‑парламентского строя, происходившее в периоды ослабления власти и как ослабление, приводило к нескольким последствиям. Во‑первых, власть обрастала дополнительными полуорганами‑полуформами, что делало систему управления более громоздкой, но не более эффективной, напротив. Во‑вторых, в обществе усиливалась эксплуатация (как в отношениях между господствующими и угнетенными группами, так и внутри самих групп) — у власти не было средств, как следует контролировать и ограничивать этот процесс в своих интересах, которые, однако, в данном случае совпадали с интересами населения. В‑третьих, недостаток контроля объективно вел к росту преступности, криминализации, приобретавшей тем более крупные размеры, что целые сегменты ослабленной власти выпадали в нелегальную зону как структуры неконтролируемого более насилия.
