Обнимаю, целую...

Мила. 24.I.74

P. S. А у Дарьи жизнь входит в норму: вчера я ее Степана впервые увидела навеселе. «Поддатым», — так говорит Дарья. А сама при этом ругается... Упаси бог.

Твоя».

«г. Москва, редакция научно-популярного журнала

«Мысль и труд», спец. корреспонденту, писателю

тов. Лаврову Г. А.

Глубокоуважаемый Геннадий Александрович!

В прошлом году в ходе нашей взаимной переписки я поставил перед вами ряд вопросов, касающихся популяризации моих идей и изобретений, в частности о поездке в Москву.

Думается, что мои идеи и изобретения могли бы заинтересовать не только ваш журнал и Центральное телевидение, где раз в месяц я регулярно смотрю передачи, касающиеся всенародного технического творчества. Думается, что с вашей рекомендацией писателя науки и техники работники Центрального телевидения могли бы включить меня в одну из таких будущих передач. Вы случайно не связаны с главным ведущим этих передач? Было бы очень неплохо, если бы вы смогли заинтересовать его моими идеями лично. Личные контакты, как говорит даже опыт руководителей государств, старающихся самые главные вопросы решать во время визитов друг к другу, — основа любого успеха.

С глубоким уважением и надеждой на благополучный ответ.

В. Гринеев,

инженер-изобретатель,

22.01.1974 г. г. Победный».

«Милочка, милая моя, дорогая моя, здравствуй! У французов есть такая пословица — «четыреста ударов», что применительно к моему... даже не знаю, каким определить эпитетом... моему сегодняшнему положению. Во всяком случае, французская гораздо точнее и ближе к сути нашей русской пословицы — «тридцать три несчастья». Забодали наш с тобой репортаж. Начисто. Такую «похвальную» получил я рецензию из президиума АМН[10] — если бы ты знала! Сначала сплошные комплименты в мой адрес, какой я талантливый и т. д. — тебе это неинтересно, — и только в самом конце суть. Ее-то я процитирую. Слушай: «...Долг научно-популярных органов информировать общественность о достижениях науки, а не дискредитировать ее публикациями репортажей о явлениях, требующих глубокой и всесторонней проверки.

Член-корреспондент АМН...»

Каково, а? Он наш долг знает лучше нас самих!..

Что нам остается делать, Милочка? Как вспомню «Акпан», всех этих... «генетический брак», просторные солнечные комнаты, масса игрушек и дети среди этих игрушек, не знающие, что это такое. Тупые, пустые взгляды, скрюченные ножки — клешни крабов... А твою Татьяну знают. Тянутся и ней, словно к матери. Почему? Неужели понимают, что она может вернуть их к жизни, сделать людьми? Отчетливое ощущение: ходил по палатам «Акпана» оглушенный. Пришибленный. И вот: «дискредитация науки». Хоть о стенку головой.

Милая моя Милочка! Не будет у меня курса через Алатау. Вчера на редколлегии провозглашен курс на Сибирь. Решено в этом году выпустить три специализированных номера, Дальний Восток (по Дальневосточному научному центру), Иркутск (Восточно-Сибирский центр, Байкал) и Новосибирский академгородок. Бригада — трое, лидер, конечно, во главе. Послезавтра вылетаем во Владивосток — на две недели. Затем две-три недели в Иркутске и на Байкале (но что мы там будем делать сейчас, на Байкале, — зима?), и последний прыжок — в Новосибирский академгородок. Таким образом, в Москву мы вернемся лишь в середине апреля. Если даже не позже. А что будет дальше — одному богу известно. Вчера я прикинул ориентировочный объем работы: в каждый номер по 5 — 6 интервью с ведущими учеными центра, 2 — 3 очерка по проблемам и научным направлениям центра, десятка два занимательной мелочовки и репортаж — «гвоздь номера». И все это на двух литрабов, поскольку третий в нашей команде — фотограф. 300 — 400 страниц литературного текста за полтора-два месяца. Это ведь приличная книга — по объему, Милочка. Скажи кому, что за полтора месяца тебе нужно написать приличную книгу объемом в 15 авторских листов, — засмеют. А для журнала — нормальное явление. Вот так мы и живем, Милочка.

Почему я тащу всю эту телегу? Много причин, Милочка. Я уже пытался хлопнуть дверью — как Саня Гумилев. Ну и что? Вернулся «на круги своя». Почему? Сказать, что привычка вернула, — полуправда. Хотя и привычка — тоже. К редакционной толчее привыкаешь, словно к наркотикам: в редакции всегда движение, каждый день — новое, новости, плюс к этому те самые крупные буквы на красной книжице, которые у тебя вызывают снисходительную улыбку. Знаешь, такое упоительное ощущение могущества пигмея: подошел к барьеру, вытащил из кармана, выставил перед, глазами стража... Пресса! Пока это слово действует. И понимаешь, что пена все это, а... привыкаешь.

Но не это главное, Милочка. Элементарная экономика: полтораста рублей каждый месяц — детям. Попробуй тут обойтись без ежемесячных 250, только на гонорар от книг, которые выходят в лучшем случае раз в два года и приносят тебе две тысячи от силы. Конечно, обо всей этой моей персональной экономике я должен был тебе рассказать гораздо раньше...

В одном из писем ты хорошо написала — искренне: «Что мне от тебя скрывать?» Да, что от тебя скрывать, когда у меня порой такое чувство, что я пишу письма самому себе. Знаешь, как-то попалась на глаза одна мудрая мысль: «Бумага, на которую ты выкладываешь свои мысли, темнеет от чернил, очищая твою душу». Это было сказано о дневнике, но мои письма к тебе — даже не очищение, а просветление души. Видишь, даже сентиментальность во мне объявилась.

От первого «ожога» у меня две девочки-погодки. Любовь без оглядки, золотая пора студенчества... Кое-как мы с ней закончили свой журфак, девочек воспитывали главным образом бабушки — то московская, то костромская, хлебнули всяких мытарств, получили в конце концов роскошную по тем временам квартиру, собрали рассеянное по городам и весям семейство под одной крышей, и тут выяснилось, что все мы друг другу чужие: девочки знают лишь бабушек, папа — лишь работу, а мама — лишь саму себя. Год так промучились, второй... А потом нашло на нее вдруг просветление: «Давай кончать эту семейную проституцию». Ну и — кончили. Разбежались, как говорят у нас в Москве: девочки по бабушкам, мама — к человеку, с которым у нее «психологическое сродство», а папа... А папа остался при своих.

Ну и пошла дальше жизнь «свободного художника»: завтрак в кафе, обед в ресторанчике, ужин в пивном баре, а ночь придет... Да что об этом вспоминать! Одно утешение — «Эрика». Сидишь час, другой, третий, иногда всю ночь, обложив машинку подушками, чтобы соседи не злились, — глядишь, и вышло что-то стоящее. А потом вдруг меня, замурзанного холостяка, пожалели. Была у нас в редакции белокурая красоточка, всего и умела-то делать, что отвечать на телефонные звонки да писать на машинке исходящие письма. Взяла надо мной шефство: а как же — единственный в редакции писатель (а иначе она меня и не называла как «мой писатель»), а выглядит одним из тех приятелей-алкашей, которым позарез надо опохмелиться уже в семь утра. И взяла она надо мной шефство...

Да нет, чего на нее обижаться? Навела в моей берлоге порядок — верно. Потом эту берлогу заставила обменять на вполце приличный кооператив. Да и все остальное... Одна беда: не о чем нам с ней было разговаривать. Банальная история! А вся беда была в том, что она сама это понимала. Я — ладно, пережил бы, тем более что именно в этот период у меня пошло — одна книга вышла, что называется, из-под пера, вторая явно получалась, сам видел

Зачем я тебе все это рассказываю? Сам не знаю — тошно у меня сегодня на душе. Иногда я, в минуты самокритичности, соглашался: да, дорогой Геннадий Александрович, пора примириться — холостячество у тебя на роду написано, и не ты ли сам в этом виноват?

Знаешь, Милочка, чем ты меня поразила? Раскрыла мои слепые глаза на самого себя. Так кто я есть — преуспевающий журналист или средненький писатель? Но дело даже не в этом. Кто во мне кого тиранит — вот в чем суть моей беды. Журналист писателя? Нет, как раз наоборот — понимаешь, моя дорогая? Я все чаще думаю, что неудачником в семейной жизни меня сделала «Эрика». И самому страшно, а все-таки напишу: иногда мне кажется, что в том письме «Эрика» отбарабанила все правильно: «Почему бы тебе, моя дорогая, проблему наших взаимоотношений не включить в план твоего НИРа?..»