— Постой-ка, хулиган. Зачем огорожу ломаешь, — тут как тут оказался дед Ундри и вцепился в рукав Васиного пиджака. — Зачем, говорю, ломаешь?
— Твое какое дело? — огрызнулся Вася. — То почему меня спрашиваешь, знать ничего не знаю, то пристал, будто я в твой огород лезу… Отойди отсюда, старая обезьяна!
— Я — обезьяна? — старик еще крепче вцепился в рукав бригадира. — Это ты меня? Меня оскорблять?
Со злостью рванул Вася свой рукав из цепких клешней старика, так рванул — аж распоролся шов у плеча. А дед Ундри, будто это не у бригадира, а у него самого треснул по шву рукав, вдруг заорал:
— Разбой! Разбой! Разбой! Васька убивает… Разбой!
— Ты что? — сбитый с панталыку, удивленно спросил бригадир. — Белены объелся? Чего орешь? Кто тебя, старого о хрена, убивает? Кому ты нужен?
— Разбой! Разбой! — как испорченная пластинка, одно и то же верещал старик.
В широко раззявленном рту деда Ундри Васе видны не только передние четыре зуба, но и корешки остальных. И мохнатые брови старика, и даже выглядывающие из шей седые волосы — все, решительно все, напряглось и кричит «разбой!».
— Перестань, говорю! Замолчи, старая обезьяна!
Вася чувствует, как у него влажнеет рубаха на спине и выступает на лбу испарина. Он хочет и не может придумать, как отделаться от свихнувшегося старика, который все еще продолжает орать:
— Разбо-ой!
Вася пробует схватить деда Ундри за шиворот и потрясти авось образумится, авось шарики в его дряхлой голове встанут на свои места. Куда там! Старик завопил еще громче.
На крик деда Ундри прибегает Роза, сбегаются соседи.
Вася в замешательстве и бессильной злобе оттолкнул деда Ундри в сторону. Толкнул легонько, чуть-чуть. Но старик будто только этого ждал — повалился на землю (Васе показалось, что повалился прямо-таки с удовольствием) и заорал пуще прежнего. А когда подбежали люди и подняли деда Ундри, он, еще разок-другой крикнув свой «разбой», начал оживленно рассказывать:
— Видели, Берданкин хотел убить!.. Ну, Васюк, теперь я тебя не прощу. Под суд загремишь, и тюрьме насидишься… Избил, как есть, всего измочалил. И все по животу, по животу — чтобы синяков не оставалось… Видели?
— Видели, — подтвердил кое-кто из соседей. — Видели, как ты с копыт долой…
— Еще бы немного, и богу душу отдал, — все больше вдохновляясь, продолжал свое дед Ундри.
— Не ври хоть, старая обезьяна! — еще раз обругал старика вконец растерявшийся Вася.
Так ничего больше и не придумав, он только то и сделал, что еще раз смачно плюнул и полез в кабину трактора.
Когда Вася подробно рассказал председателю о случившемся, тот внимательно выслушал его, а под конец не выдержал, расхохотался.
— Значит, ты его и пальцем не тронул, а он тебе рукав разодрал и он же орет «разбой!»?.. А эта лентяйка, говоришь, на замок закрыла?
— На замок. Огорожу я мог бы свалить и трактором. Да и свалил бы, если бы не эта старая обезьяна… Вы же знаете, Федот Иванович, еще не было случая, чтобы я не выполнил вашего поручения.
— Не надо, Вася, — перестав смеяться, уже другим тоном сказал председатель, — Хватит того, что постращали. А осенью мы все равно выроем ее картошку, как незаконно посаженную…
Васе было не совсем понятно, почему вдруг смягчился к Розе председатель. Бригадир не знал, что, пока он воевал с дедом Ундри, председателю звонил секретарь райкома. Звонил как раз насчет огорода Розы Поляковой…
Дед Ундри выждал, когда Берданкин развернул свой трактор и, несолоно хлебавши, укатил восвояси, а уж потом только, к немалому удивлению собравшихся, начал громко хохотать, схватившись за живот. За тот самый, по которому его якобы «мочалил» бессовестный Васька.
Но, видно, здорово старик успел войти в роль измочаленного, если отсмеявшись, вернул разговор на прежний круг.
— Нет, я этого так не оставлю. По судам затаскаю. Будете свидетелями, люд трудовой?
— Хватит со своим судом, — попыталась урезонить не в меру расходившегося старика Роза. — Только людей насмешишь.
— Ты не вмешивайся в мои дела, — не сдавался дед Ундри. — Отдам под суд, как пить дашь, отдам. Одним дружком у Михатайкина будет меньше.
— Одного потеряет, другого найдет, — отозвалась старуха Пурхилиха.
— В подхалимах да подпевалах недостатка никогда не бывает, — поддержал разговор еще кто-то.
И пошло-поехало: Михатайкин и такой, Михатайкин и этакий. Неизвестно, как долго бы продолжалось промывание председателевых косточек, не появись на улице бригадир Ягур Иванович.
Еще не остывший после стычки с Васей Берданкиным, еще чувствуя себя смелым и храбрым, дед Ундри с места в карьер напустился на бригадира:
— Трус ты, Ягур Иванович! Самый настоящий трус. Алексей Федорович не побоялся Михатайкина, дал лошадь. А ты раб, как есть раб.
— Чей?
— Михатайкина, конечно.
— Уж больно ты сердит на всех, дед Ундри. И тот плох, а этот еще хуже, — миролюбиво, не желая влезать в спор, проговорил бригадир.
— Правда глаза колет, — не унимался распалившийся старик.
— Какая правда? О чем ты говоришь? Кого ты хаешь? Председателя?
— А по тебе бы его надо не ругать, а хвалить?
— Ты помнишь свою старую избенку? Так вот, не будь Михатайкина, так бы в ней и по сей день жил. Разве он мало помогает колхозникам? Разве не он достает им и кирпич и шифер? А заработки возьми, — постепенно разгораясь, бригадир говорил все горячее. — Разве малы наши заработки?
— Что верно, то верно, — согласилась Пурхилиха.
Деду Ундри хочется одернуть старуху. Она же как была трусихой перед начальством, так и осталась. Для нее бригадир — что уж говорить о председателе! — и то если не бог, так царь. Ни в чем перечить не смеет… Деда Пурхиля чертова баба раньше времени в гроб вогнала: все пилила да пилила, как ржавая пила. Сама дрыхла на перине, а Пурхиль и корову за нее доил, и завтрак варил. Недаром вон как разжирела — туфли без шнурков носит, нагнуться да завязать шнурки уже не может! Позор! Это в городах, от безделья, поразвелось много толстых баб — ладно, а чтобы в деревне такой стельной коровой ходить — куда это годится?!
Кипит от возмущения и негодования на толстую старуху дед Ундри. Однако же высказать все, что думает, не торопится: как там ни что, а Пурхилиха — его соседка, старая же крестьянская мудрость учит, что ссориться с соседями — последнее дело, соседей, говорят, надо почитать не меньше, а может, даже больше родни.
А осмелевший от поддержки Пурхилихи бригадир между тем продолжал:
— Ты, дед Ундри, старше меня и, хоть обозвал меня всякими словами, я на тебя не могу обижаться… А теперь скажи: тебе известно, какой наряд Михатайкина я не выполнил? Неизвестно. А он велел оставить Розе пятнадцать соток, а на остальную землю вывезти навое и сделать компост. А что значит компост — ты знаешь: бульдозер сдерет весь плодородный слой, и если Розе потом и вернут участок — толку от него будет мало. Ты слышишь меня, мучи?[1]
Дед Ундри прекрасно слышит бригадира, но, что сказать на его слова, пока еще не знает. А если и вправду Ягур Иванович пожалел Розу?
— Ты думаешь, мне Розу не жалко? — словно бы подслушивая его мысли, спросил бригадир. — Думаешь, ты один жалелыцик? Или, может, я Розу хуже тебя знаю?.. Зря, мучи, зря обижаешься на меня.
С последними словами бригадир круто, резко поворачивается и уходит своей дорогой.
Тихому, бесхарактерному Ягуру Ивановичу понравилось, что он вот так резко оборвал разговор и тем самым как бы показал, что и у него, черт подери, все же есть характер. Пусть об этом знают и петушистый старик Ундри, к его языкастые соседки и соседи!
Но прошел бригадир десять, двадцать шагов, и полезли в голову совсем другие мысли. Хоть он и сказал сейчас, что жалеет Розу, а ведь разобраться, не первым ли и заварил всю эту кашу? Не включи он Розу в тот злополучный список невыполнивших минимум, как знать, может, Михатайкин бы и не вспомнил про нее… Зачем он вписал Розу в список, кто его за руку тянул? Или старое чувство зависти и, что ли, рабочей ревности в нем шевельнулось в ту минуту?.. Когда Роза была у него в помощниках, и Михатайкин к месту и не к месту хвалил Розу, а его частенько обзывал Теленковым, Ягур Иванович побаивался, как бы помощник со временем не занял его место. Да и не разукрупнись комплексные бригады, может, так оно бы и получилось. Вполне могло бы так получиться… Вот с тех пор и осталось у Ягура Ивановича не очень-то доброе чувство зависти к легкой на руку и, как ему казалось, удачливой Розе.
