Опять взглянул Вася в зеркальце. Тьфу ты, чертова баба — опять целуются…

Показались огни Хурабыра.

Не въезжая в деревню, Вася повернул к крайнему Шуриному дому. Агроном быстренько выскочил из машины и скорым шагом — во двор, чтобы открыть ворота.

Вася въезжает, председатель с Шурой вылезают из машины, оглядываются: вроде бы никто не видел, и заходят в дом. Тогда только Вася выводит машину со двора, Александр Петрович закрывает ворота, и они едут дальше.

Вот и дом агронома. Облегченно вздохнул — слава богу, гулянье кончилось! — Александр Петрович выходит из машины. Уже не первый раз замечает Вася: почему-то не доставляют большого удовольствия агроному «рыбалки» вроде нынешней. То ли еще не втянулся, то ли смаку в этом не понимает…

Пассажиры развезены по домам. Теперь можно и в гараж.

Но вот уже и машину поставлена, и ворота гаража закрыты, водителю тоже можно идти домой, а он что-то медлит, что-то не торопится. Сел на лавочку, что тянется вдоль стенки гаража, курит.

Дома уже привыкли, что Вася частенько возвращается лишь в полночь, а то и вовсе перед рассветом. В первое время жена ругалась, устраивала сцены, а потом то ли увидела, что толку от этой ругани мало, то ли посчитала, что переживать поздние возвращения мужа себе же дороже, по только в конце концов махнула рукой: пусть пошляется, перебесится, пусть жирок порастрясет. Уж если пятидесятилетний Федот Иванович, говорят, к чужим похаживает, надо ли строго с молодого-то спрашивать?!

Года три после женитьбы жили они хорошо, согласно, полюбовно. Потом как-то пополз по деревне слушок, будто Вася к одинокой Ларисе начал заворачивать. Было это или не было — кто знает. Но только вскоре Лариса заколотила дом, уехала работать в город, а через год вернулась в деревню уже с мужем. Тогда-то Вася и положил глаз на бухгалтера Шуру. Правда, узнав, что часто ли, редко ли, но бывает в ее доме сам Михатайкин, ходил Вася к Шуре с большой осторожностью. И вот тогда впервые удивила его в Шуре способность держаться с Михатайкиным смело, свободно, будто ничего и не бывало между нею и Васей.

Тоща удивила, а вот нынче — нынче обидела. Вася почувствовал себя даже словно бы оскорбленным той самой способностью Шуры любить сразу двоих.

— Сволочь! — вслух выругался он. — Ей, видно, как суке, любой кобель люб.

Все. Решено! Больше он туда не ходок. Пусть председатель ходит, а его ноги у Шуры больше не будет…

Однако же, приняв это твердое решение, Вася тут же и подумал: а к кому тогда?

Конечно, будь Вася трезвый, он бы, может, и не стал задавать себе такого вопроса, а притушил бы докуренную папиросу да и пошел домой спать. Но Васю как раз только сейчас хмель и разобрал по-настоящему. То он крепился, держал себя, как бы сказать, в мобилизованном состоянии: сидишь за рулем — держи ухо востро! Сейчас Вася полностью демобилизовался, никакие запретительные знаки перед ним уже не маячили, и вот именно теперь ему и захотелось гульнуть, как-то потешить себя.

И тут в его хмельной голове вдруг возникла Роза. Ведь уже скоро год, как Петр уехал, молодая баба, поди, скучает без мужа и, наверное, просто рада будет, если Вася навестит ее. Конечно, будет рада!..

Вася тушит папиросу и решительно поднимается с лавки. Поднимается и… снова садится. Ему приходит на память нынешнее заседание правления, на котором было решено завтра же распахать Розин огород и сдвинуть землю на компост. Он вспоминает, что твердо обещал председателю выполнить это решение.

Стоп! Но ведь вовсе не обязательно ему самому лично этим заниматься. Он пошлет кого-нибудь из трактористов — и вся недолга.

Вася озирается вокруг. Ах, светловата ночка-то! Лунища вон как начищенный медный таз выкатилась из-за Суры, а на небе — ни облачка. Пойдешь по улице — сразу заметят, и еще домой вернуться не успеешь, как слушок по деревне пойдет…

Сначала задами, а потом узкой тропинкой, вьющейся вдоль огородов, Вася шагает на Нагорную.

«Мне бы, дураку, надо еще раньше разуть глаза, — сам себе по дороге выговаривает Вася. — Теплым словом надо бы утешить. А то у Петра в гостях не раз бывал, а о его жене — ну, не дурак ли? Ведь знал, что Петр уехал — даже и думушки в голове не держал. Прямой дурак! Оно не зря говорится, что к чувашу ум приходит с опозданием. Пристал к этой Шуре. А что, если разобраться, эта Шура представляет? Да она и ногтя Розиного не стоит…»

Вот он, Розин дом.

Поднявшись на крыльцо, Вася долго прислушивался. Ни в избе, ни на дворе — никакого шума или шороха: коротка майская ночь, все спят. Вася тихонько постучал согнутым пальцем в наружную дверь. Подождал. Нет, видно, не услышали. Постучал посильнее и подольше.

Открылась избяная дверь, послышались шаги по сеням.

— Кто там? — донесся из-за двери сонный голос Розы.

— Это я, Вася, — ответил он тихим и немного осипшим — то ли от волнения, то ли оттого, что пересохло во рту — голосом.

— Дверь я не запираю, — сказала Роза. Все же подошла еще ближе и сама открыла. — Что-нибудь случилось?

— Да нет… — Вася замялся. — Просто к тебе пришел. Поговорить пришел.

— Дня-то тебе не хватает! — разговаривала Роза не очень-то приветливо. Однако же посторонилась, пропуская Васю в сени. — Коли пришел — так уж заходи.

Сама первой вошла в избу и зажгла лампу.

Разделенная надвое тесовой перегородкой изба тесновата и обстановлена небогато. Два окна выходят на улицу, два — на подворье. Вдоль перегородки стоит детская кроватка, по соседству с ней — шифоньер. Ну, еще стол и четыре стула вокруг него — вот и вся обстановка.

— Свету-то разве нет? — спросил Вася, чтобы как-то начать разговор. — Или пробки перегорели?

— У Михатайкина пробки перегорели — приказал Ваньке Козлову отрезать провода. Сама-то я и не видела, соседи сказали… Вот до чего дожила — пользоваться электричеством и то мне не разрешается…

«Ах, не ко времени Федот Иванович на нее вздрючился», — пожалел Вася, понимая, что такой разговор только отдаляет его от цели. Попробуй после него заговори о своих сердечных намерениях!

— Да-а, — неопределенно протянул Вася. — Да-а… Крутой человек Федот Иванович. Крутоват, что и говорить.

— Землю в огороде распорядился сдвинуть бульдозером, негодяй, — между тем продолжала Роза. — Минимум, видишь ли, не выработала! Будто я по лени, будто лежу на боку жир наращиваю. Ведь прекрасно знает, как я живу.

— Да, трудно тебе, трудновато, — сделав сочувственное лицо, проговорил Вася и постарался перевести разговор с этого — будь он неладен! — Михатайкина: второй раз за нынешний день он ему поперек дороги становится. — Петя-то пишет?

— Пишет, нынче письмо получила. Месяца через два обещается приехать. Небось и тебе тоже написал?

— Нет, Роза, не писал. — И опять Вася за свое: — Трудно тебе без мужика. Трудно…

Как и что дальше говорить, Вася не знает. Хоть и под градусами, а чувствует себя почему-то стесненно. Если бы он у Шуры был — давно бы уже лежал на перине. А тут прямо и ума не приложишь, с какого боку подступиться-то…

— Трудно тебе, Роза, — повторяет Вася и сам на себя пачинает злиться: что ты, как сорока, заладил одно и то же.

— Ничего, мир не без добрых людей. Есть и такие, кто жалеет. Нынче вон картошку посадили. Алексей Федорович коня дал.

— У меня бы надо попросить — трактор бы дал! — хвастливо, с горячностью пообещал Вася. Теперь, когда картошка уже посажена, можно обещать хоть всю тракторную бригаду — не убудется.

Однако же Роза осталась безучастной к горячим Васиным словам. Ей, видно, стало даже холодно, потому что на босые ноги она надела теплые домашние тапочки, стоявшие у детской кровати.

Вася нет-нет да и поглядывал на уличные окна. Занавешены они лишь тонким тюлем, и он, сидящий на стуле посреди избы, надо думать, хорошо виден с дороги. Набравшись храбрости, он передвинул свой стул поближе к Розе. Теперь, наверное, можно переходить и к главному.

— Роза… только ты пойми меня по-хорошему, — начал он тихо и доверительно. — Мы с женой рассорились, и домой идти мне сегодня не хочется. И я тебя хочу попросить: не разрешишь ли переночевать?.. Да что ты испугалась-то, ведь я тебя не съем.