Во время этого долгого путешествия из Напаты нубиец уже неплохо узнал новый для него язык, чтобы понимать большую часть того, что ему говорили. Однако быстрая речь из произносимых нараспев слов, которою он сейчас слышал, оказалась для него ничего не значащей болтовней. Сначала твердой походкой подошли стражники, одетые в чешуйчатые доспехи; их длинные вьющиеся бороды образовали на груди как бы еще один нагрудник.

Вслед за ними приблизилась колесница с возницей и пассажиром; сбоку от колесницы шли молодые люди в роскошных одеждах. Шеркарер искоса бросил взгляд на колесницу: он все же склонил голову. Человека, ехавшего в колеснице, обмахивали двумя опахалами из перьев.

Этот человек отнюдь не походил на воина. Он был невысокого роста и толстоват, так что живот немного выдавался вперед, холмиком выпирая из-под богатого одеяния. Борода его тщательно расчесана и сверкает от масла, как и длинные локоны, ниспадающие на плечи, их удерживает широкий золотой обруч. Одеяние его желтого цвета, поверх него — похожий на шаль красный плащ, закрепленный на одном плече брошью со вставленным в нее сверкающим самоцветом.

— Сто жизней возлюбленному повелителя! — эти слова Шеркарер смог разобрать. — Долгой жизни Асфезаа, любимцу Мардука!

Когда колесница замедлила ход, стражники выстроились одной линией, а молодые люди, шагавшие пешком сбоку от нее, собрались в одну группу. Асфезаа, Казначей, даже не пошевелился, однако возница поднял хлыст и величественно поманил.

Торговец Ча-паз на корточках, не поднимаясь на ноги, направился вперед. Молодые люди расступились перед ним, и он таким вот раболепствующим образом подполз к колеснице; возница отдал какой-то приказ.

Ча-паз точно так же неуклюже попятился назад и махнул рукой своему человеку, который следил за рабами. Этот надсмотрщик тоже на четвереньках подполз к завешенной клетке и одновременно с помощниками, находившимися у противоположной стороны клетки, начал поднимать края циновки.

Циновка заскрипела, смялась складками. От ло волнами расходился сильный смрад, а когда лучи солнца проникли в клетку, раздался странный звук: ло создание ночи и ненавидит свет и жару.

Темная фигура задвигалась, начала биться о клетку, ударяя головой с рогом о тройные прутья. Рабы встревожено закричали, оторвав лица от земли, на которой они распростерлись перед церемонией. И стражники подняли вверх острые копья, приготовившись пустить их в действие, словно боялись, что чудовище вырвется на свободу.

Даже их господин отодвинулся чуть дальше, не сводя глаз с плененного существа. А потом, после второго знака возницы, циновка упала на прежнее место, и ее тщательно привязали снизу. Ча-паза снова подозвали ближе.

В этот раз говорил Асфезаа, хотя он и не повернул голову, чтобы посмотреть на человека, с таким раболепием ожидавшего его слов. А тот торопливо отскочил на корточках назад, чтобы не быть раздавленным и растоптанным колесницей, стражниками и остальной процессией, которая направлялась отсюда в сторону города: Шеркарер уже знал, что находится на пристани, обслуживающей крепость. В этом краю крепость защищает торгующих здесь купцов, и их домов столь же много, как и в любом другом большом нубийском городе.

Тотчас бичи надсмотрщиков снова защелкали, и клетка на повозке медленно тронулась в путь. Шеркарер вскочил на ноги. Между его лодыжками проходил бронзовый стержень, чтобы он мог идти, лишь ковыляя, а кисти стягивала веревка.

— Эй, ты, отродье развопившегося шакала! — хлыст, направленный опытной рукой, скользнул по плечам, уже ослабевшим от такого обращения. — Шевелись!

Понукаемый таким образом, Шеркарер присоединился к процессии, шагая перед громоздкой клеткой. В жару вонь стала еще сильнее, вокруг клетки распространялось облако смрада. Ча-паз, уже поднявшийся на ноги, шел горделиво и с важностью, словно никогда перед этим не раболепствовал перед господином. Другие рабы несли деревянные и металлические сундуки, некоторые из них, как знал Шеркарер, часть добычи из Напаты. Позолоченная статуя с бараньей головой Амона-Ра и инкрустированный сундук — их могли забрать только из дворца фараона.

Рабы несшие добычу, не нубийцы. Шеркарер лишь один здесь из Нубии, и это унижает его так, словно он ползает на животе перед этими белокожими. Он, королевского рода украшенный символом змеи, он такой же раб, как и эти! Он — вроде одного из львов в замке Апедемека, захваченных торжествующим врагом.

Шеркарер вздрогнул от этой мысли. Как смеет он, тот, кто потерпел неудачу перед великим богом, кто не умер доблестно в сражении, но лишь стал рабом, сравнивать себя со слугами Апедемека? Подобные мысли могут вызвать еще более сильный гнев бога-льва! Шеркареру на память пришли другие слова из утреннего гимна:

Люди Напаты, наверное, в чем-то немилосердно провинились, иначе бы Апедемек не отвернул от них своего лика.

Ослепительно сияло солнце, плечи юноши ныли от боли в тех местах, где опускался хлыст, да к тому же еще ощущение безнадежности — от всего этого Шеркарер ослаб и чувствовал головокружение, такое, что время от времени спотыкался. Но все-таки продолжал идти, стараясь не терять гордого вида принца Нубии, даже став пленником этих варваров.

Он все меньше и меньше обращал внимание на обстановку вокруг, пока наконец его не впихнули в какую-то комнату, такую темную, что, когда дверь захлопнулась, он не смог ничего разглядеть. Больше не выказывая чувства собственного достоинства, пленник упал на колени и улегся на полу, глядя вверх на давящую темноту. Стены, наверное, толстенные: здесь очень прохладно.

Шеркарер тупо спрашивал себя, что теперь будет с ними, не кончится ли все тем, что его отправят на галеры. Рабы в Мерое, Напате… он никогда не считал их за людей. Они трудятся на полях, пасут скот, прислуживают в домах. И больше ничего — их владельцы относятся к ним с той же заинтересованностью, как и к хорошей охотничьей собаке или же породистой лошади.

Что, если эти рабы, которых египтяне захватывали во время предыдущих войн, — дикие чернокожие люди с юга и несколько плененных торговцев (странно выглядящих, со светлыми волосами и глазами) — что, если они так же ненавидят его народ, как он сам ненавидит своих пленителей?

Напата теперь далеко, а Мерое — еще дальше. Возможно, ему никогда больше не доведется увидеть их снова, и он много лет проведет в этой жаркой пустынной земле. Шеркарер закрыл глаза и заставил себя не чувствовать собравшихся в них слез. Он — Шеркарер, старший сын принцессы Бартары, в нем течет кровь великого завоевателя Пианкхея, фараона двух земель, властелина Нубии. Но теперь все это не имеет никакого значения. Он не взрослый человек, он юноша, которому еще не доводилось сразиться со львом — он должен убить льва копьем — и он очень-очень напуган.

Когда дверь распахнулась, и на пол комнаты хлынул яркий солнечный свет, Шеркарер очнулся от полудремотного состояния самоистязания. На пороге стоял молодой человек, и юноше пришлось поднести руку к лицу, чтобы защититься от яркого ослепительного света, от которого заболели глаза. Это не стражник, у него за мягким поясом нет даже ножа.

На щеках пришедшего уже начала пробиваться мягкая вьющаяся бородка, а волосы падали на плечи в манере этих людей — нечистоплотный обычай: всем известно, что лучше брить голову и тело — так чувствуешь себя лучше во время жары. У посетителя светлая кожа, светлее, чем у египтян. На руках, между плечами и локтями, широкие серебряные браслеты. Сандалии на носках украшены разноцветными шипами, одеяние синее, а пояс вышит полосками синего, зеленого и желтого цветов, с бахромой по центру.

Шеркарер потер ладонью татуировку змеи на запястье, единственный оставшийся у него признак того, кем он раньше был: теперь он облачен в одежду рабов.