— Что, значит, дай? Пойди и возьми.

— И возьму! — пограничник покосился на кривую саблю шамана, которую Матвей за трофей не посчитал. — Я хоть голыми руками…

— А вот это лишнее.

— Да я их…

— Ты их, — согласился Барабаш. — И они их. Мы все их. Ну что, бойцы, пошли добывать оружие и славу? Знаю я тут одно местечко…

Часовой у огромного каменного амбара, превращённого глорхийцами в склад трофейного оружия, отсутствовал. Нет, сам он, конечно, был, но вот мысли сидящего на корточках и раскачивающегося из стороны в сторону степняка пребывали в прекрасном далёко, прихватив с собой за компанию разум и сознание. А кожаный бурдюк с утаенным от всех чёрным кумысом ещё наполовину полон. Или наполовину пуст?

Воин не ломал голову над подобными вопросами, он пил и пел. Пил, громко хлюпая и отрыгивая, а пел молча, где-то внутри себя. Песня получалась грустная и печальная, как судьба старшего брата, сожженного недавно, буквально только что, колдовством имперской охранной печати. Разве это смерть? Разве это достойная сына степей смерть? И какое может ожидать посмертие после гнусной мерзости проклятого огня? Ейю-бааттор заслужил большего, да будет милостива к нему Небесная Кобылица!

Кочевник так и умер в счастливом забытьи. Лишь чуточку громче замычал, когда чья-то рука закрыла рот и потянула подбородок вверх, заставляя запрокинуть голову, а по горлу прошёлся тупой зазубренный тесак. Толчок в спину, и часовой упал лицом вниз, прямо на опрокинувшийся бурдюк, мешая горячую кровь с шипящим и пузырящимся чёрным кумысом.

— Молодец, Ерёма, растёшь над собой! — похвалил старший десятник ощупывающего труп профессора. — Самочувствие-то как?

— Нормально, — Баргузин пожал плечами и прислушался к внутренним ощущениям.

Нет, действительно нормально, только ноги гудят да жрать хочется так, что желудок уже не воет, а скулит тонко и жалобно, выпрашивая забросить в него хоть что-нибудь. Хоть суслика сырого прямо в шкуре — лишь бы было. А Матвей странный какой-то, недавно ещё ругал ругательски, а сейчас о самочувствии спрашивает. Стареет, наверное, потому становится добрым.

Слева послышалось уханье горной совы и сразу же — тявканье серебристой лисицы. Тихий голос из темноты сообщил:

— Мы закончили, командир.

— Потери?

— Наши?

— Зачем мне знать о чужих?

— Все целы.

— Пленных освободили? Как они там?

— Хреново, — Борис, это был он, подошел ближе. — Нас четверых и выбрали в жертву, потому что на ногах стоять могли…

— Плохо.

— Оголодали ребята сильно.

— Утром разберёмся.

— Угу.

— Не угукай, не филин, лучше зови всех сюда. А ты, Ерёма, скажи мне как учёный человек, вас в Университете замки вскрывать учили?

Баргузин задумчиво почесал кончик носа:

— Странные у тебя представления о наших учебных заведениях, командир.

— Бестолочи вы все там безрукие.

— Какие есть. А не проще ли сунуть под дверь оставшийся горшок с гремучим студнем?

— Дурак, да?

— Чего такого-то?

— А потом что, подумал? — Матвей показал вдаль, где на окраине села виднелись выделяющиеся на фоне светлеющего неба шатры глорхийцев. — Устроим праздник с песнями и плясками, а чем гостей угощать будем? Нет, Еремей, пластун из тебя не получится.

— Не больно и хотелось, — оскорблённый в лучших чувствах профессор отвернулся от старшего десятника и принялся рассматривать громадный замок на амбарной двери. Покойная бабушка почти таким же запирала кладовку, напрасно надеясь, что дед не доберётся до запасов хранимой к праздникам ракии. Хотя чего там добираться? Дедушка пользовался шилом и кривым гвоздём. А если попробовать поковыряться остриём ножа?

— А говорил, будто не учили! — Барабаш хлопнул Еремея по плечу и ногой отшвырнул упавшее на землю творение деревенских кузнецов. — Всегда догадывался, что знание — сила!

Склад не поражал воображение разнообразием содержимого, но дал бы сто очков вперёд оружейному хранилищу любой пограничной заставы. Так, во всяком случае, утверждал старшина Твердимир Свистопляс, а ему врать присяга не позволяет. Он же первым и заметил скромно стоявшую в тёмном углу треногу, небрежно прикрытую рваной мешковиной.

— Командир, да это же…

— Ага, — Матвей потянул на себя грязную тряпку. — Станковая шестиствольная огнеплюйка. «Дырокол Шлюкса-Кульбарта», сокращённо — ДШК.

— Потрясающе! — пограничник спрятал руки за спину, видимо сдерживая естественное для мужчины желание произвести неполную разборку-сборку оружия. — Поверить не могу, как же пикты нам его оставили?

— Это не нам, это вообще оставили, — уточнил Барабаш. — Самим пользоваться нельзя, ихняя магия с кристаллами не дружит — чего-то там не совмещается и может в любой момент взорваться.

— А глорхи?

— Да кто же аблизьянам чего серьёзное доверит? Вот ты думаешь, почему у них луков нет?

— А должны?

— Кочевник без лука — это не кочевник, а сущее недоразумение.

— Так почему же…

— Потому что мозгов у них тоже нет, в драконов стрелять начинают. Добыча вроде как.

— Инстинкты? — блеснул учёным словом Еремей.

— Они самые. Летающим ящерицам на стрелы чихать, но по имперским законам виновные в нападении на пиктийского аристократа подлежат уничтожению. Как сами, так и вся родня их — до седьмого колена.

— А воевать-то кто будет?

— Вот они так и подумали.

Но профессор уже не слушал дальнейший разговор Барабаша и Свистопляса, его внимание было занято совсем другим. Ручная огнеплюйка, такая знакомая и родная… С ореховым ложем и поцарапанной крышкой кристаллоприёмника… Одна из многих тысяч, выпущенных на заводах Родении… Но именно та, что верно служила в первом бою у безымянной рощи. Почему она светится в темноте?

Горячий комок в горле. И странно щиплет глаза. Рука тянется погладить зарубки на твёрдом дереве. Одна, две, три… пять… восемь… Можно не считать, их там двенадцать. Как она сюда попала?

— Матвей, — голос Баргузина прозвучал подобно царапанью железа по стеклу. — Матвей, это же моя…

Старший десятник проследил за взглядом профессора и вздрогнул.

— Что? — забеспокоился Еремей.

— Ничего, — Барабаш закусил губу. — Ничего.

— Врёшь.

— Вру. Тебе обязательно нужно знать правду?

— Нужно.

— Зачем?

— Потому что она — правда.

— Горькая.

— Пусть.

Матвей потянулся к светящейся огнеплюйке, но вдруг резко отдёрнул руку:

— Ты теперь воин.

— Я и раньше…

— Раньше не так. Я слышал о подобном, извини, но… так бывает.

— Говори.

— Оружие и ты стали одним целым. Вы нашли друг друга, понимаешь? Половинки души.

— Это как?

— Вот так. Руку подними!

Еремей выполнил неожиданную команду, а огнеплюйка сама собой взмыла в воздух и со шлепком впечаталась в раскрытую ладонь.

— Так бывает, Ерёма, — повторил старший десятник. — Редко, но бывает.

— И что оно обозначает?

— Вечный бой, — грустно усмехнулся Матвей. — Ты живой, пока воюешь. Извини, брат, но это — судьба.

Горные совы в отличие от равнинных пернатых собратьев и сестёр, ведут дневной образ жизни. Попробуй засни, если наглые и жадные вороны, извечные соперники и конкуренты, слетятся со всей округи на давно облюбованную добычу и всё сожрут. Сволочи они, эти вороны.

— Кыш, проклятые! — Матвей бросил камень в падальщика, нацелившегося клювом на блестящие от слёз глаза Мозгол-нойона. — Кыш, уроды лупоглазые! Вот сдохнет, тогда и прилетайте.

Степняка растянули между вбитыми в землю колышками — после увиденного в деревне было бы неоправданным милосердием даровать ему лёгкую смерть. Когда-то старшего десятника учили подобному, и если наказуемый умирал быстрее трёх дней… но то в молодости, в неопытной молодости. А вот этот жирный кочевник может рассчитывать на неделю. Уж столько-то Матвей Барабаш сможет удержать его на грани жизни и смерти.