Ворота ветров встретили группу пограничников миролюбиво: на этот раз стояла удивительно тихая для этих мест погода. Два высоких, стесанных с боков валуна, скатившихся когда-то с гор, закрывали вход в длинное, идущее за границу ущелье. На его склонах торчали гранитные плиты, отполированные ветром до блеска и обожженные солнцем до черноты. Сюда не заедешь ни на автомобиле, ни на тракторе, даже не завезешь конный плуг, потому КСП пришлось сооружать вручную.

От зари до зари копали солдаты землю и таскали ее в мешках по острым камням. За неделю Женькины ладони затвердели, как подметки, зато сапоги остались без подметок. Сержант Сидоров выдал ему из подменного фонда поношенные, но еще крепкие сапожищи. Выглядел Женька в них, как кот в сапогах, но особенно не огорчался, был, пожалуй, рад, потому что теперь он обувался с тремя портянками. Тепло и мягко, правда, тяжелели ноги к вечеру, но что поделаешь, других не оказалось, а босиком тут не пройдешь и сотни метров.

Мучило его все эти дни другое: зачем тут КСП? За неделю работы никто из них ни одной души не видел. Совсем иной представлял он себе границу, когда ехал сюда. Заложив руки за стриженую голову и поглядывая с верхней полки в окно, в котором мелькали села, поля и перелески, он мысленно пробирался по скользкой тропе и до боли в ушах вслушивался в окружающее. Где-то печально кричала сова. Над головой, почуяв добычу, бойко стучал дятел. И вдруг в тишине треснула хворостина, точно на нее наступил человек. Женька метнулся за дерево, вскинул автомат и скоро заметил ползущий куст, какой видел когда-то в кино о пограничниках. Сигнал старшему, бросок, «Стой, руки вверх!»…

Вспомнил он и то, как на проводах председатель колхоза напутствовал: «Смотри не подкачай, Женя». А он, выпятив грудь, словно показывал всему честному народу медаль за освоение целины, ответил:

— Да уж как-нибудь!

Никто, конечно, не заподозрил Женьку в хвастовстве, да и сам он вовсе не хотел рисоваться, но втайне подумывал: «Не я буду, если рядом с этой медалью не приколю другую — за отличие в охране границы». Эту думу он поведал только любящей его Маринке.

Невысокая, худенькая, меньше Женьки на голову, с грустью в глазах, Маринка ничего не ответила, а прижалась холодным носиком к его щеке и обожгла его горячим, как огонь, поцелуем.

Женька никогда не забудет этого поцелуя и тот прохладный осенний вечер, проведенный на берегу притихшей, будто остановившейся реки. Он не станет болтуном, сдержит данное ей и землякам слово, только бы было где отличиться. …А тут вот долби землю. Не зря, видно, бывалые пограничники говорили, что не так-то просто задержать нарушителя границы. Женьке становилось обидно, что он попал на такой спокойный участок.

Как-то вечером, оставшись наедине с сержантом Сидоровым, Вороной отважился высказать закравшееся в душу сомнение, закончив словами:

— Несли бы службу, все польза какая-то была.

Не очень разговорчивый, даже злой на всех, как показалось Женьке, сержант вдруг оживился, блеснул своими серыми с желтым накрапом глазами и мечтательно заговорил:

— Знаешь, Вороной, придет время, когда граница станет историческим прошлым, и вот тогда какой-нибудь исследователь откроет формуляр нашей части и наткнется на скупую запись: «В этом году проложено… километров новой КСП». Прочтет и задумается: почему пограничники отмечали в своей истории каждый метр узкой полоски, вспаханной в труднодоступных грунтах. Значит, это очень важным было. И, докопавшись до истины, напишет поэму о пограничной саперной лопате.

Сержант взял в руки комок грунта, размял его в муку и бережно высыпал на КСП, будто хотел показать этим, какую мягкую надо делать контрольную полосу. Помолчав несколько мгновений, продолжил:

— В этой поэме рядом с ракетой, локатором и реактивным истребителем будет идти речь и о лопате. Человек представит себе, как мы с тобой долбили камни, таскали в мешках грунт, чтобы насыпать пухлую полоску земли рядом с границей, зная, что на ней никогда и ничего не вырастет. И все это во имя тех урожаев, которые выращивают наши люди, во имя воздвигаемых ими новостроек.

Женька диву дался: откуда взялось у сержанта такое красноречие. А Сидоров уже почти строго заключил:

— Вот закончим работу побыстрее, товарищи спасибо нам скажут. Ведь если здесь пройдет враг, большой урон стране будет.

После этого разговора Вороной почувствовал себя куда лучше, вроде влили в него новые силы. Он работал споро, не обращая внимания ни на мозоли, ни на боль в пояснице. КСП была закончена за полторы недели. Женька в числе других получил свою первую благодарность. Но сказать по правде, обрадовался не очень: если бы за пойманного шпиона, а то за работу; у него таких благодарностей немало было на целине.

Шли дни, креп Женя духом и телом, ни в чем не уступал сверстникам и давал фору некоторым «старичкам». Отшумели зимние вьюги, запахло весной. С Малой земли уезжал старшина заставы Данила Кузьмич Малодедов, отслуживший на границе двадцать пять календарных лет. Начальник заставы, выстроив всех пограничников, вручил старшине двустволку с выгравированной заставским умельцем памятной надписью и сказал:

— А теперь, Данила Кузьмич, передай свой автомат тому, кого больше всех любил.

Старшина разгладил свои усы, прошелся с бравым видом вдоль шеренги солдат и остановился перед Вороным, стоявшим замыкающим, так как ростом был хоть и не особенно мал, но ниже всех на заставе.

— Каждого люблю я, хлопцы, — сказал дрогнувшим голосом Данила Кузьмич, — а передам свой автомат самому молодому из вас, Жене Вороному. Молодость — она ведь продолжение наше.

Начальник заставы подал команду:

— Рядовой Вороной, выйти из строя.

На виду у всех он отпечатал несколько шагов и встал перед старшиной, точно завороженный, не зная, как себя вести, что сказать. Малодедов четко, по-уставному, со щелчками выполнил ружейный прием, красиво ставя локоть на отлете, и протянул автомат Вороному. Усы старшины дрогнули, погрустневшие глаза тут же загорелись молодой удалью. Он подбросил автомат в воздухе, ловко перехватил его за вылощенное да белизны цевье и крикнул:

— Боевой, незаряженный…

Вороной взялся за автомат выше широченной, со вздутыми, узловатыми жилками руки старшины и невольно подумал, как тонка его кость против запястья Данилы Кузьмича. Глаза их встретились. «Выдержишь?» — спрашивали серые, под тяжелыми бровями глаза Данилы Кузьмича. «Выдержу!» — твердо отвечали Женькины карие, с радужной окаймовкой.

Церемония торжественного вручения оружия закончилась поздравлениями начальника заставы, и вскоре в беседке рванула перебором гармонь. Погожий день, пахнущий талым снегом, настроил людей на веселый лад. Вороной побежал в казарму, чтобы поставить только что врученное ему оружие, но перед ним встал Данила Кузьмич.

— Не спеши, — сказал он вроде с укором, мол, не успел дыхнуть границей, а вперед всех летишь на гармонь.

Женька остановился, дожидаясь, что скажет еще старшина, но тот молча разглядывал его, точно собирался сообщить что-то важное.

— Родом-то ты, кажется, с Урала? — спросил наконец старшина, доставая портсигар и закуривая.

— Так точно!

— Дюжий народ уральцы, крутой замески.

Данила Кузьмич, попыхивая дымом, тихонько направился вдоль выложенной из гранитных глыб стены и повел рассказ о разных премудростях солдатского житья. Он перечислил, без чего нельзя выходить в наряд на границу, предупредил, по каким тропам полагается ездить с предосторожностью, где можно проскочить рысью.

— Опять же жилку природы находить надо, — продолжал старшина. Они уже пришли на стрельбище. — Вот, скажем, кусты пырняка. Тыщи их вокруг, все вроде за один роздых понатыканы. Подошел к ним ты…

Тут-то Женька и решил дать бой старшине. Он хорошо знает, что по надломленным стеблям травы можно определить, проходил ли тут кто-нибудь.

— Значит, подошел я? — Вороной нарочито натянул шапку на лоб, будто соображает.

— Вот, вот, ты подошел, — Данила Кузьмич заложил руки за спину и довольно повел усами. На лице его застыла лукавая усмешка.