Каракумскую окутывал окраинный сумрак; а вот и дом с освещенными окнами за глинобитным забором. Таган привязал Ласточку у калитки, ступил во двор и сразу погрузился в прохладу. Где-то журчала вода; из открытой двери падала прямоугольная полоса света. Услышав стук калитки, вышла старуха с кастрюлей и тряпкой в руках и, вытянув шею, стала всматриваться — кто там. Таган спросил об Ольге.

— Да нет, батюшка, нет ее, — ответила старуха. — Оленька приехала и с час уж как умчалась.

— Не на почту?

— А вот, голубчик, к не знаю. Я любопытствовала: куда, мол, нарядилась, в сад, поди, гулять? А она — смеется: к жениху, слышь, на свиданье. В гостиницу, я так поняла. То ли шутка, то ли правда. Да и чего ей докладывать мне? Я не мать ей, а всего-навсего сторожиха.

Слово «жених» ошеломило Тагана. Кровь бросилась в голову, зазвенело в ушах, и вдруг дикая ярость перехватила дыхание. «Жених. Завьялов — жених! Так чего она молчала? Играла со мной, как с котенком».

— А вы кто будете? По службе или так, по знакомству? — принялась допрашивать его старуха.

— Не все ли равно. Я… никто! Пожалуйста, не говорите обо мне, — запинаясь, со странной настойчивостью попросил Таган, повернулся и быстро зашагал к воротам.

В домах светились огни. Небо было усеяно звездами, из сада слышался вальс, но все казалось ненужным. Ласточка зашевелила ушами, потянулась к Тагану мордой, раздувая ноздри. И в этом движении лошади почудилось что-то участливое, дружеское. «Ты только загадал, а она поняла», — вспомнил Таган слова дедушки, потрепал лошадь по гладкой шее и прошептал; «Э, глупые мы, Ласточка… зря спешили! Теперь нам уж и торопиться некуда».

Но нахлынувшую было грусть сразу пересилила обида. Он отвязал лошадь, сел к поехал. В нем кипело самое недоброе чувство к Ольге и к ненавистному Завьялову. С Завьяловым он должен был завтра толковать о пропавшем грузе. «Не пойду, к черту его! Не хочу его помощи. Выяснять что-то там о пропаже, когда все в жизни пропало.

И разве не унизительно ждать помощи от человека, который одержал победу над тобой, отнял у тебя самое заветное?. Нет, обойдемся без Завьяловых!»

За чертой города он отпустил поводья, дал полную волю лошади и погрузился в задумчивость. Опять ворошил в памяти встречи, разговоры с Ольгой и уже находил подтверждение тому, что она, хотя и играла с ним «как с котенком», но душой всегда тянулась к «другу детства». С Завьяловым связана лучшая полоса ее жизни. Зародившись в самую нежную пору, отношения их крепли год от года, А Таган случайный человек, на него Ольга и внимание-то обратила лишь дважды — в том почти сказочном снежном царстве под Москвой да здесь, на Серебряном холме. И многозначительная недосказанность сокровенных мыслей, вся эта полная счастливых надежд таинственность отношений, которая будоражила Тагана, — пустое самообольщение.

Впереди в сумрачной степи вспыхнули фары машины. Когда он поравнялся с ней, машина остановилась. Щелкнула дверца, и послышался веселый голос Назарова:

— Кто при звездах и при луне так поздно скачет на коне? Ого, я угадал — Таган Мурадович. Откуда? А я думал, вы все еще у Мергенова. Ну как там? — Назаров вынул из кармана портсигар, открыл и протянул Тагану. — Вы ведь курите, кажется?

Таган вяло принялся что-то рассказывать о колхозе, о Мергенове, и Назаров тотчас понял неуместность делового разговора.

— Да погодите, в самом деле, погодите-ка! — затрубил он, перебивая. — А ночь-то, звезды, торжественность! И настраивает на великое, чистое… — Он запнулся, не зная, что еще добавить, и неожиданно стал прощаться. — Ну, желаю успеха. Заезжайте. Иногда, знаете, в дом ко мне бы вам забежать, помечтали бы за стаканом вина…

Непредвиденная встреча на дороге встряхнула Тагана. Словно хмель с него слетел, и он уже трезво размышлял о своей неудаче. Сама неудача больше не заслоняла всего мира. «Завтра все-таки съезжу к Завьялову, — сумел переломить себя Таган. — Пусть они там жених и невеста, какое мне дело! Посмотрим на этого нера[9]: правда ли, что любой груз ему нипочем?»

Он бодрился, но, кажется, ни разу в жизни еще не было так обидно и тоскливо.

Около полуночи Ольга вернулась, зажгла лампу на столе и распахнула окно. Ложиться в постель и спать! На заре за ней заедет Каратаев. Она встретила его вечером, идя к Завьялову в гостиницу, тогда и сговорились ехать вместе.

Свидание в гостинице так взволновало ее, что сон не шел. Хотелось с кем-нибудь поделиться мыслями, но с кем? В доме одна сторожиха. Она душевная, добрая, все поняла бы, Ольга любит с ней разговаривать, но старушка крепко спит за стеной, — не будить же. Ольга откинула одеяло, села и задумалась, уронив руки на колени и глядя на звезды, мерцавшие над черным садом.

Голова и сейчас полна Завьяловым. Странно, прямо-таки с трудом верится! Высокий, сановитой внешности железнодорожник в белом кителе, пахнущий табаком и одеколоном человек, с которым она только что простилась у ворот, — это и есть Сеня Завьялов, тот самый, с кем она когда-то каждое лето проводила в Карайболе.

Карайбол — область ее детства: железнодорожная станция с поселком и речкой в тайге.

Зимой в те годы Лугины жили в Томске, Иван Никитич читал в университете, а Ольга училась в школе. Было ей тринадцать лет, когда впервые приехали на лето в Карайбол, и поселились в сосновом лесу, с густым духом смолы, с клубникой вокруг трухлявых пней и множеством маслят, выглядывавших из-под светло-коричневой хвои. Славно в Карайболе, и друзья есть — дети дорожного мастера, Сеня и Тоня. Ловили рыбу, купались, ходили за ягодами и к пещерам, где будто бы обитали разбойники.

Тоня была бесцветной девочкой, а ее брат, босой, в заштопанных штанах и вылинявшей рубашке, сразу же пленил городскую девчонку удалью, ловкостью и изобретательностью, Сеня придумывал забавные игры, рискованные путешествия по глухим местам, рассказывал у костра на речке страшные истории про беглых каторжников и то с увлечением строил у себя в сарае модели сверхмощных паровозов, то забирался на сеновал и читал Марка Твена. Он почти всегда был в движении, только приходя к Лугиным на дачу, вдруг деревенел, опускал голову и улыбался, когда заговаривали с ним. Профессорство Ивана Никитича казалось ему явлением исключительным, он смотрел на хозяина дачи как на бога, сошедшего с неба, и конфузился своей собственной ничтожности.

В их доме он с Ольгой держался скованно, как будто видел на ней отсвет необычайной личности ее отца. Сеня сумел пленить не только Ольгу, но и ее мать, и особенно Ивана Никитича, который сразу же заметил в мастеровом сынишке исконную русскую пытливость и ждал от него чего-то значительного.

— Этот дичок еще покажет себя!.. — говорил Иван Никитич. Он дарил мальчишке книги и беседовал с ним на серьезные темы. Сеня «приручился», стал в доме Лугиных своим.

Уже на другой год в Карайболе на ивах у речки появились сердца, пронзенные стрелами, вензеля «О» и «С» — первые знаки первой любви. Любовь с каждым летом разрасталась. На лоне таежной карайбольской природы Ольга пережила тогда такое обилие романтических чувств во всей их первоначальной свежести, что долгие годы потом вспоминала о Карайболе как о чем-то неповторимо прекрасном.

Ольге исполнилось семнадцать, когда Иван Никитич перевелся в Московский университет, и ей пришлось расстаться с Карайболом и с «нареченным» своим, к тому времени уже студентом транспортного института. Она уезжала с растерзанным сердцем, но все-таки с уверенностью, что Сеня — это судьба. Через четыре года, считалось тогда у них, соединятся они на веки вечные.

Они встретились, когда «нареченный» окончил институт, стал служить на Среднеазиатской дороге и приехал в Москву в командировку. Он возмужал, держался по-прежнему скромно, но уверенно и сохранил прежние чувства к Ольге. Ольга и ее мать, Анна Васильевна, были от него в полном восторге, Иван Никитич также встретил «старого карайбольского дружка» чрезвычайно радушно, за чаем расспрашивал о работе, о планах на будущее. Арсений отвечал дельно и с какой-то особой ясностью человека все познавшего. Ольга слушала его с интересом.