— Ты же слышал в тот раз, при секретаре райкома: я против.

Чарыяр отвернулся и больше не вымолвил ни слова.

Их поджидали колхозники. Опираясь на лопаты, они стояли на откосе и слушали техника, который в чем-то их наставлял и показывал на пестрые рейки. Техник был тот самый Чарыев, а в толпе выделялась ярко-красным платьем Айнабат.

— Таган-джан, — заговорила она еще издали, — смотри, наконец-то раскачались. А сев кончим, все перекочуем сюда, и пойдет!.. Только не поленись, помоги уж нам.

— У Мергенова вы закончили? — спросил Таган техника.

— Нет еще, — ответил Чарыев, опять робея перед инженером. — Там осталось пустяки.

— Это я выпросила его, — вставила Айнабат. — Меня досылали к Мергенову для переговоров: у нас ведь сложные дипломатические отношения, как между двумя различными державами.

— Тот не отпускал? — настороженно спросил Чарыяр.

— Сразу отпустил, можно было и не ездить, просто позвонить.

— У тебя все просто. Ну ладно, спасибо, ступай; а нам надо за лопаты браться.

Специалисты стали намечать лотковую трассу к распаханным под джарскую воду полям. Прочие, во главе с Чарыяром, сбросившим пиджак, копали отвод у крутого обрыва, там, где не мог пройти канавокопатель. Чарыяр любил физический труд и до председательства считался на хошаре неутомимым работником. Он и теперь неплохо орудовал лопатой и приговаривал:

— Эх, ребята, завидую вам! Все переживете меня, а я помру раньше времени.

— От чего же? — удивился пожилой колхозник. — Должность у тебя легче, а еда не хуже, чем у нас…

— Сравнил. Вы наработаетесь и храпите так, что ящерицы и те от страха не знают, куда деваться. А я лягу и кручусь с бока на бок: ни днем, ни ночью нет покоя.

Лишь после полудня он бросил лопату, отер лоб платком, надел пиджак и уехал, на всякий случай скрыв от Тагана и от своих, куда едет. Как выяснилось, отправился он к районным властям клянчить роторный экскаватор, который был в нетях — среди машин, затерявшихся в пути. А Таган весь день провел с земляками, и все его радовало — и разговор с людьми, и небо, и жаворонки над степью.

Засветло вернулся домой, пообедал, вышел в сад и лег в тени гранатового дерева, заложив руки под голову.

Только теперь он почувствовал приятную истому во всем теле, прикрыл глаза и стал дремать. Но почти сейчас же с соседнего двора донесся шум: ревели верблюды, может быть дрались, и хозяин их усмирял. Вскоре стало спокойно. Таган поднял голову, посмотрел на Серебряный холм в просвет между ветвями и почему-то вспомнил вечер с Ольгой. Вспомнил лицо ее, такое изменчивое, будто живет в нем трепет пламени; вспомнил внезапную нежность в простой фразе: «Бедный, бедный верблюжонок!»

Казалось, теперь установилось то, о чем он только мечтал, когда розовощекая, вся в инее лыжница, профессорская дочка, спасала его, утопавшего в сугробе. И смеялась неестественно громко. А глаза были такие…

Несомненно, она из тех глубоких натур, с которыми трудно сблизиться. Но возникла ли там, на холме, близость или только предчувствие чего-то, еще отдаленного? Кто знает. Сегодня Ольга должна приехать в город. Таган посмотрел ка часы. Семь. Она уже у себя в общежитии, в своей комнатке, читает письмо из Москвы, а за открытым окном цветет миндаль. Завтра нужно выехать пораньше: прямо к ней, потом к Завьялову. Да, в котором часу Завьялов принимает? Таган вынул из кармана записную книжку, полистал ее. «Арсений Ильич Завьялов» прочитал он и зажмурил глаза. Фамилия очень знакомая. Где он ее слышал раньше, до Мереда? В товарной конторе от сердитого чиновника? Нет, с чиновником разговор был короткий. От кого же?

И вдруг всплыло. Когда он сидел в комнате на Каракумской, Ольга назвала по имени друга детства. Письмо в синем конверте лежало на столе. Арсений… Сеня… Да, конечно. «Был застенчивым юнцом, теперь — крупный железнодорожник, едет с ревизией и скоро будет здесь». Тагану и тогда стало не по себе. А теперь, бестолковый парень, мог бы сразу догадаться, едва брат упомянул о Завьялове. Впрочем, брат рекомендовал его как важную персону, и Таган представил себе пожилого человека, вроде начальника товарной станции. А это вон кто — «друг детства»!

Внезапное открытие смешало все мысли. И Серебряный холм уже не брезжил надеждой. Неужели и весь тот вечер — случайный вздор, самообман несчастного влюбленного? «Бедный, бедный верблюжонок!» Неужели та нечаянная нежность — лишь пустое кокетство? Не может быть. Но как же все это понимать? И почему тогда, на холме, ты не высказал ей своих дум и чувств? Да и подозревает ли она о твоих чувствах? Если б ты высказался, то хоть не было бы такой мучительной неизвестности. Лучше сразу вырвать из сердца, чем терзаться так, как сейчас… И не бог весть где она — близко; взять да и поехать к ней.

— Будь что будет! — вслух решил Таган, встал и пошел к дому. Джемал-эдже у веранды скликала кур и сыпала зерно. Посреди двора на веревке висел шелковый халат, тот самый, «Ольгин». Таган глянул на халат, и что-то сжало горло. Как в отрочестве, когда сообщили о смерти отца и он, Таган увидел отцовы чарыки[8] и старую шапку. Ничто не потрясает так, как простые вещи, ставшие ненужными, бессмысленными, когда уходит самое главное.

— Где дедушка? — спросил он, и мать сразу уловила в его голосе дрожь, пытливо взглянула в лицо.

— Дед на конюшне. Не случилось ли чего?

— Все хорошо, мама. Я хочу съездить… по делам, — грустно сказал Таган и поспешил к деду.

И вот он уже бежал длинной полутемной конюшней, с запахом навоза и конского пота. Недалеко от входа, у стены, где висела сбруя, восседал на обрубке дерева Сувхан и чинил хомут, зажав его между коленями. Дальше трое подростков вместе с конюхом чистили стойла.

— Ай мой хан! — забасил дед, увидев внука. — Видишь, как получается. Вчера башлык мне так и этак намекает — коней, дескать, зря забываем. Надо проверить хомуты, седла, уздечки. «Назначаю тебя ревизором!» Ну ладно, говорю, а сам думаю: там, должно быть, чинить все надо, ведь «осла в гости зовут, когда дрова кончаются». И правда, сплошная рвань: с утра сижу, тычу шилом, поплевываю на дратву, тяну за оба конца — вот тебе и ревизор. А ты чего?

— Мне бы коня… получше, в город съездить.

— В город? Не на машине? Хотя верно, Чарыяр ее угнал. Да на коне и надежней. Разве может машина сравниться с добрым ахалтекинцем? В коне-то душа, жизнь, кровь играет, а в машине что? Гарь одна. Эй, Дурды! — вскинув голову, грозно крикнул Сувхан старику конюху. — Давай сюда Ласточку.

— А башлык не заругает? — Дурды нерешительно топтался возле Тагана и еле слышно еще бормотал какие-то слова.

— Пусть ругает. Найдем ответ! — заявил Сувхан, и, столкнув с колен хомут, стал выбирать для внука седло.

Конюх вывел гнедую кобылу, настороженно прядавшую ушами и нервно перебиравшую ногами. Сувхан вскинул ей на спину седло и, затягивая подпругу, восторженно басил:

— Ну гляди! Ну какая тут, к черту, машина сравнится с ней? Каждой жилкой дрожит! В глазах и ум и огонь. Ты только загадал, а она уже все поняла.

— Не запалите ее, — кашлянув, на всякий случай предупредил Дурды.

— Кого учишь? Люди глупее тебя! — рассердился Сувхан. — Он такой же джигит, вырос на коне. Езжай с богом, Таган-джан, и ни о чем плохом не думай.

Застоявшаяся лошадь рванула вперед и плавно понесла всадника. Он наслаждался скачкой среди полей, на которых еще кое-где работали. А потом доброе напутствие деда и беспечное настроение отступили далеко-далеко, опять нахлынули тяжелые думы и такое нетерпение, что и лёт Ласточки казался недостаточно стремительным.

Солнце село, когда Таган въезжал в город. По улицам шли люди: в магазины, в кино или в сад, откуда доносились меланхолические звуки духового оркестра. С завистью Таган смотрел на парней и девушек в толкотне тротуаров. Ему бы тоже сейчас поставить лошадь на отдых и пойти с Ольгой в городской сад, сесть в тихой аллее и высказать все. Да, так и надо сделать.