Прибрежные ветлы, на которых Таган задержал взгляд, снова вернули его к мысли о Лугиной. Только под Москвой, в некое памятное воскресенье, были сосны…

Четыре года назад, осенью приехал из Москвы профессор Иван Никитич Лугин, и они познакомились. Иван Никитич читал курс в университете и вел семинар у них в институте. Сошлись они сразу же, как только Лугин с женой появились в Ашхабаде. Жена страдала почками, ей давно врачи предписывали сухой жаркий климат, а где, как не в Туркмении, сухая жара. И байрам-алийский санаторий под боком. Короче, профессор решил совместить академические занятия с лечением жены. Все как будто устроилось, комнату дали им в общежитии, но профессорша совсем расхворалась, и Ивану Никитичу стало не до лекций. Лекарства, вызовы врачей по незнакомым телефонам — сплошная мука. И тут-то судьба послала им соседа, черномазого носатого парня с дремучим чубом. Лугин острил в кругу университетских коллег: дескать, аллах прикрепил к ним на полгода ангела-хранителя.

Ангел особых нагрузок не нес, как сам он признавался поздней. «Арбуз или сумку винограда с базара, за их деньги, в аптеку по пути забежишь — велика важность!»

Он, правда, уступил свою комнату Лугиным, сам ночевал у друзей. Но время не стоит на месте; прочитан курс, принят зачет по семинару, подлечилась больная — и москвичи отбыли восвояси.

После института Таган проектировал гидроузлы. Выбрался однажды зимой в Москву и навестил Лугиных. Встретили его как родного и потребовали переселиться из гостиницы к ним. Там он познакомился с их дочерью, о которой понаслышке знал еще в Ашхабаде.

Помнится, со стариками чаевничали за круглым столом, вдруг распахнулась дверь — и в шубе, в заиндевелой шапочке вошла высокая девушка, раскрасневшаяся от мороза, и с удивлением уставилась на гостя. Он неловко вскочил, загремев посудой, а Лугин повернулся к дочери, хотел представить его.

— Не говори, не говори! — предупредила она. — Это Таган. Я вас узнала… Я столько слышала! Вы откуда взялись?..

Ольга сняла шубу, бросила на стул и села, но в соседней комнате зазвенел телефон, она убежала и засмеялась там беспечно.

Утром у Ольги был институт, после обеда кружок или лыжные соревнования, а если остается дома, к ней являются студенты. Гость мало видел ее, бродил по Москве со стариком Лугиным, а чаще один.

В воскресный день ездили за город целой группой, девчата и парни. Катались на лыжах с горы. Не привыкший к снегу и лыжам туркмен пускался напропалую, изо всех сил стараясь быть не хуже Олиных друзей, и его приходилось выволакивать из сугробов. Запечатлелось в памяти именно это: всякий раз, когда девушка нагибалась над Таганом и стряхивала снег, странно менялись, темнели ее голубые глаза. Она притворно хохотала над беспомощностью парня, а в глазах не было смеха, чудилось что-то совсем другое.

Накануне отъезда провели вместе вечер. Ходили в Большой театр, на «Годунова». Опера потрясла Тагана. Домой возвращались морозной ночью с яркими звездами в вышине. И молчали.

Уехал Таган с грустью, как будто покинул самых близких людей. Долго стоял у замерзшего окна, смотрел на прощальные огни московской окраины и повторял про себя стихи Молланепеса.

Время притупило многое, и думалось о той зиме как о чем-то хоть и недалеком, но безвозвратном. И вот дочка Лугиных здесь. Не написала ничего. Не сообщила. Только отец уведомил в письме, и то мимоходом, о ее отъезде в Туркмению. Затем, чуть ли не случайно, уточнилось: Мургаб.

На тихой улице Таган остановился у ворот, толкнул калитку и очутился во дворе с отцветшими абрикосовыми деревьями. Поднялся на веранду, распахнул дверь — и навстречу ему выбежала загорелая, в легком цветном платье Ольга. Она увидела его в окно, когда он брякнул калиткой.

— Таган! Но как вы нашли? — спрашивала Ольга, ведя его узким коридорчиком в свою комнату.

— А вы почему скрываетесь? Ни строчки мне.

— Ах, как здорово! Проходите, садитесь, — приглашала Ольга, не обращая внимания на его сетования.

— Вот на след напал, топаю сюда, а сам думаю: может, не забыла еще, как я носом пахал распрекрасные русские снега, — сказал он, оглядев комнату и несколько освоившись.

— Да это же просто колдовство! — Она схватила со стола широкий лист ватмана, бросила Тагану на колени. — Взгляните!

На листе рисунок карандашом: белая косая горка и сверху дерево.

— Догадайтесь! — с непонятным восторгом и почти уже сердясь приказывала Ольга.

— Сосна, — тихо сказал Таган.

— Мы же от нее отъезжали вот так — смотрите, смотрите! И через крутой перепад. И вы твердили весь день, что больше всего на свете любите сосны.

— И кувыркался как щенок… А сейчас шел и думал… Странно! — недоумевал Таган.

— Я еще на прошлой неделе, когда приезжала в город, сделала набросок, — сказала Ольга. — А вчера вечером чуть поправила. Ах, довольно о пустяках!.. — неожиданно переменила она тему и, отобрав у Тагана рисунок, швырнула его на стол. — Вы сюда надолго? Перекраивать божий мир? Кажется, так вы в Москве однажды выразились?

— Я собирался мир перекраивать? Сколько обещаний направо и налево! — подосадовал на свое легкомыслие Таган. — Нет, я пробуду здесь месяца полтора, и цели у меня шкурные; разжиться материалом. Занят буду цифрами, статистикой, а вовсе не пересозданием мира.

— Угу. Прямо как в сказке: взял и пришел! — ворковала девушка, не вникая в его слова. — Папа вам обо всем написать порывался, да я не велела. Папа думает — маленькая, мне помощь нужна. Но, видите, я и сама отлично устроилась… — Она пробежала взглядом коридорчик за открытой дверью и комнату с чистыми стенами и окном в сад. Ближе к двери стояла железная кровать, у окна стол, два стула — и все.

— Давно вы здесь, Оля, и где именно?

Их экспедиция сейчас в пустыне, по ту сторону канала. На изысканиях. Каракумская целина. Земной простор и небо как на полотнах Верещагина. Старики, понятно, ворчали, собирая ее сюда, но разве это плохо: самостоятельная работа. Захотелось побывать в Средней Азии, не век же торчать в Москве. Мир велик, надо побольше увидеть своими глазами. А в Москве заплесневеешь от дождей, заключила Ольга. В город она приехала всего на два дня, завтра ранехонько опять в пески.

— Изыскания под новые совхозы? Чья экспедиция?

— Скобелева.

— Внушительно.

— Еще бы. Сергей Романович мировой старик. Мы хоть и ссоримся с ним, зато у него есть чему поучиться. Вы к нам не завернете, к Сергею Романовичу?

— Туда — вряд ли, но его и вашего гидрогеолога Сахатова я непременно повидаю, тоже в корыстных целях… У меня еще служебное небольшое задание…

— По джару? Я слышала. Видите, я уже в курсе ваших дел. Меня даже просили помочь со съемкой. Жаль, в экспедиции такая нагрузка! Ни за что генерал не пустит. Это мы Сергея Романовича так зовем, — пояснила Ольга. — Но скоро сдадим большой квадрат, тогда…

— Непременно! — подхватил Таган. — Во-первых, джар вблизи села Кумыш-Тепе, это моя родина, у меня мать там и дедушка. Я гостил у вас в Москве, и вы погостите у нас; а во-вторых, помогите со съемкой. Водохранилище-то мы — побоку!

— Как? — удивилась Ольга. — Каратаев с Иванютой грезят о запасах воды…

— Да, да. Исправлять ошибки природы — разумеется… Но исправлять расчетливо, без опрометчивости.

— Каратаев уже, верно, жалуется на ваше равнодушие. — Таган поразился проницательности собеседницы, а Ольга продолжала: — Человек он интересный, археологией увлекается. Этакий главный хранитель местных курганов.

— Лорд-хранитель барханов, — не удержался Таган.

— Ну вас! Грех смеяться над старшими.

— Каюсь. Тем более что он учитель мой, и я обязан ему многим.

— Он обещал свозить меня в Байрам-Али, показать редкостный мавзолей, кажется Санджара, но мне все недосуг. А в Байрам-Али ведь мама лечилась?

— Да. Оля, может, вам и сейчас недосуг, а я отнимаю у вас время?

— Что вы! Я так рада, сегодня такой день — у меня столько неожиданностей! Перед вашим приходом получила письмо от Сени Завьялова, он, помнится, тогда же приезжал, когда вы гостили у нас. Был застенчивый парнишка, а сейчас — Арсений Ильич, фу-ты, ну-ты — крупный железнодорожник. Он будет здесь. Ой, я совсем растерялась. У меня ведь переговоры с Москвой заказаны. И чаю я вам даже не предложила…