— Еще пару недель, — настаивал он, — а не то все лечение, все наши усилия могут пропасть даром.

Жанна уже потихоньку вставала, но ходить ей все еще было трудно. Ничего. Сжав зубы, она питалась и спала по строгому распорядку и лишь на несколько минут в день позволяла себе быть самой собой — после того как доктор Кузиков уходил из ее палаты, погружалась в эйфорию.

— Я просто идиотка, ну и пусть, — говорила себе Жанна. — Никогда ни в кого я так не влюблялась. — И вспоминала доктора Кузикова, каждый его жест и взгляд, каждое слово.

Эта влюбленность казалась ей не то чтобы постыдной, но все же довольно-таки нелепой, смешной тайной. Она скорее прыгнула бы вниз с сотого этажа, чем позволила бы себе кокетничать с Кузиковым, флиртовать с ним или просто хоть как-то показать ему свою привязанность. Боялась, что Кузиков тут же ее расколет — и станет презирать, потому что, наверное, таких влюбленностей в него со стороны пациенток пережил много.

Она дышала вовсю пронзительным воздухом своей любви и старалась радоваться нескольким вещам сразу — тому, что выжила, тому, что влюбилась, и тому, что стала видеть сквозь стены.

Это давало ей силы терпеть боль и больничную жизнь. Не было бы счастья, да несчастье помогло, думала она о своей любви.

«Пришел в мою жизнь чужой, отнял мои волосы, потом мои украшения и хотел отнять саму жизнь. Но жизнь моя осталась со мной, украшения вернулись, а кроме них, пришли настоящая любовь и дар».

В таком умиротворенном состоянии она и пребывала почти все время. И много разговаривала с Татьяной Петровной. Они даже позвонили в Уфу, Жанна поговорила с Даней.

— Ма-а, ма-а! — кричал Данька в трубку.

— Сына, деточка, я люблю тебя, мама любит, мама скучает!

— Ма-а! — радовался Данька.

«Мой ангел!» — думала Жанна о сыне.

Его жизнь, теплый живой стеблик его существа виделись ей теперь совсем по-иному. Она знала, что он был для них всех не испытанием, а спасением — заставлял их быть людьми долгие годы вопреки тому, что выпало им на долю — ей, ее брату, отцу и матери. Знала, как светел и прост его мир, который был как песенка — песенка птицы на ветке рано утром, из нескольких нот. Знала, что он слышит и чувствует их любовь и заботу, знала, что страшит его и что радует, чувствовала его любовь к ним.

Она даже видела своим новым зрением тот день, когда Данька уйдет от них по своей дороге к свету, но больше не боялась этого дня. Он был еще далеко, этот день, а избежать его или исправить было нельзя. Можно было только заполнить все время до этого дня любовью, и для этого ей хотелось стать сильной, счастливой.

Жанна не боялась ничего, ни этого дня, ни любого другого дня впереди. Каждое утро боль уходила, а счастье, для которого она вернулась на землю, становилось все ближе. Заглянуть отчетливо в это свое будущее счастье она не хотела, но предчувствия теснили ей сердце. В общем, Жанна и так была счастлива — как только может быть счастлив человек, идущий на поправку.

Она придумала для себя сотню новых важных дел, мест, которые обязательно посетит, когда выпишется, людей, с которыми обязательно встретится и поговорит, поступков, которые обязательно совершит.

Ей очень нравилось просыпаться по утрам и думать о своем будущем — том, которое должно принести ей столько счастья.

Маша проснулась и посмотрела сначала на потолок — розетка на месте, потом на пол — солнечные квадраты на паркете.

— Мамка! — закричала она и побежала на кухню, откуда доносилось тихое журчание воды в раковине и негромкий звон посуды.

Мама прилетела накануне из Сочи, они с Диманом и Компотом встретили ее в аэропорту, привезли к Маше домой. Заснули мать с дочерью поздно, часа в два — все делились новостями и впечатлениями. Но сегодня была суббота, им предстоял торжественный выход в город и знакомство родительниц, о котором только и разговоров было у них с Димой на прошлой неделе.

Мама в розовом стеганом халатике как ни в чем не бывало стояла у плиты и готовила для них с Машей завтрак.

Они обнялись, поцеловались. Маша обожала свою мамулю — всегда пряменькую и веселую. Внешне она походила и на нее, и на отца одновременно, но в восемнадцать стала выше мамы на голову. Это всегда ее очень трогало.

— Мамуль, маленькая моя! — с чувством произнесла Маша.

— Сейчас будем завтракать, — отозвалась та.

Они устроились за маленьким столом и позавтракали. Маму интересовало все: чем дочь питается, что носит в какую погоду, как дела на работе и в институте. Вопросам не было конца и наутро.

За разговорами пролетело два часа. Маша созвонилась с Димой, который тоже собирал свою маму, Наталью Егоровну, на встречу.

Они выбрали тихое кафе с кавказской кухней, где музыка была негромкой, еда недорогой и свежей, а обстановка уютной, и к обеденному времени подтянулись туда, каждый со своей мамой.

Наталья Егоровна редко бывала в ресторанах и немного смущалась. Она устроилась за столом рядом с сыном и стала приглядываться к матери Маши, стараясь понять, что ей ожидать в будущем от своей предполагаемой невестки. Вообще-то они уже были знакомы. Как-то, улучив момент, когда пьяницы отца не было дома, Дима привел Машу к себе домой и важно представил ее матери.

Наталье Егоровне Маша понравилась, только она немного ревновала сына к этой глазастой и розовощекой девчонке и опасалась: а вдруг будущая невестка лишь кажется такой пушистой и беленькой? А вдруг она не любит Димку, а только играет его чувствами? А вдруг то, пятое, десятое?..

Характер сына Наталья Егоровна знала вдоль и поперек и не сомневалась, что Димка влюбился по-настоящему. Это ее и пугало немного: у сына второй курс, сессия на носу, а тут любовь, понимаешь ли! Но с другой стороны, он вырос, стал взрослым, и это его жизнь теперь — вот эта девочка с бровками и ясными глазами. Что плохого?

Мама Лида весело щебетала о сочинской погоде и своих культурных планах: ей хотелось сходить в театр, посетить музей изобразительных искусств, побегать с Машей по магазинам — и все это за три дня. Одновременно она присматривалась к Наталье Егоровне.

Они были совершенно разными, но обе любили своих детей и желали им счастья. Мама Лида очень деликатно обходила тему, о которой была предупреждена дочерью, — пьянство Диминого отца. Поэтому не упоминала в разговоре своего мужа, чтобы не навести Наталью Егоровну на необходимость отвечать сходными репликами.

Они поговорили каждая о своей работе — мама Лида была врачом-педиатром, а Наталья Егоровна — специалистом-инженером и работала в военном КБ.

Постепенно мамы оживились и обсудили меню, Дима сделал заказ. Будущая теща ему нравилась — у нее были быстрые и веселые глаза, такие же как у Маши, и такая же улыбка. Маша тоже относилась к будущей свекрови неплохо: еще бы, ведь это она родила на свет божий Димана!

В общем, Дима с Машей переглядывались удовлетворенно, а их мамы болтали как бы ни о чем, но на самом деле производили загадочный обмен невербальными знаками и выясняли отношения друг с другом.

К середине обмена невербалкой мамы пришли к обоюдному заключению, что дамы они обе приличные и порядочные, друг другу вполне по душе, взаимных претензий не имеют, и стали подшучивать друг над другом и над детьми.

Кроме того, Наталья Егоровна посоветовала маме Лиде посетить Царицыно, где красиво и интересно, где сама она уже побывала с одним своим… знакомым, но не прочь побывать еще раз, составив компанию маме Лиде.

Сообразительная мама Лида поняла, что Наталья Егоровна просто хочет поговорить с ней без посторонних ушей, и они решили съездить туда вдвоем после обеда.

— А нам в Царицыно? — спросил Диман. — Нам нельзя?

— А вы погуляете где-нибудь еще, а тебе, Дима, пора уже к зачетам готовиться, не забывай!

— До зачетов еще две недели, мам!

— Дети, мы просто отдохнем от вас немного и поговорим о своем. Машуля, дочка, завтра весь день с тобой пробуду.