КОМСОМОЛ — ВСЕГДА ВПЕРЕДИ.

Вторая подвода понеслась напрямки по лугу мимо дороги. На шестах — плакат, а на плакате:

КРАСНАЯ АРМИЯ — ОПЛОТ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ.

За ними еще подводы. На одной промчался гармонист Гришуня, растягивая «саратовку». Гармонист был пьян, круто перегибался, потом совсем запрокинулся.

Три раза объехали подводы вокруг леса. Потом, завернув за амбар, остановили белых от пены лошадей.

Первыми посадили призывников, но поодаль друг от друга. Между ними — родню.

Дядя Яков, которого ячейка назначила «вести стол», поднял обе руки, как бы собираясь кого-то благословить, откашлялся и огласил:

— Граждане, проводы рекрутов и мирской стол открываются. Наказ уходящим скажет секретарь нашей ячейки Миканор Степаныч Астафьев.

Никанор, хотя знал, что ему придется говорить первому, все-таки, услышав полностью свое имя, будто удивился, пожал плечами, потом встал и начал речь. Была эта речь заранее продумана, и тезисы ее обсуждались на ячейке. Теперь, вытащив скомканные тезисы из кармана и вытряхнув из них насыпавшийся табак, Никанор положил их перед собой и во все время, пока говорил, не заглянул в них ни разу.

Наказывал Никанор призывникам, чтобы они послужили народу, советскую власть защищали от врагов внешних и внутренних, и, грозно помахав кулаком, крикнул:

— Выполним наш лозунг: «До последней капли крови биться за советскую родину!»

За ним слово взял Алексей.

— Товарищи, мы вас провожаем не только в Красную Армию — мы вас провожаем в большую школу. Красная Армия не только обучает, как бороться, держа винтовку в руках, но Красная Армия также готовит строителей социализма. Наказ мой таков: вникайте во все науки. Эти знания вы принесете в деревню, и силы деревенских активистов по перестройке сельского хозяйства на коллективных началах прибавятся… И никакой враг нам не будет страшен.

Затем говорил Ефимка. Начал он с постройки плотины, мельницы, потом просил мужиков помогать Алексею, ободрял, что мельница выручит, а все село будет электрифицировано.

— Да не только ваше село — соседние деревни осветим.

Глаза его загорелись, и уже громче закончил:

— Товарищи, будем хлопотать, чтобы и на электрификацию нам кредит отпустили. Еще несколько раз надо съездить в город. Да, мы взнуздаем Левин Дол цементной плотиной, мы пустим мельницу. Но этого мало, — мы заставим воду высечь для нас огонь. И всюду, во всех избах запылают лампочки Ильича.

Кто-то крикнул «ура!»

Прасковья говорила от имени матерей новобранцев. Закончила так:

— Хороших детей воспитали мы для Красной Армии — защитников родины.

Дядя Яков чокнулся с Ефимкой, кивнул всему народу, выпил до дна и потянулся к огурцу. Его примеру последовали все. Они чокались с призывниками, тянулись через столы. Некоторое время, пока закусывали, разговора не было, а когда выпили еще по стакану, некоторые, уже вылезая из-за столов, подходили к призывникам, обнимались, целовались и просили «соопчаться письмами».

Какая-то из матерей попробовала удариться в голос, но на нее закричали, а крепче всех собственный сын. Поворчав что-то, мать смолкла.

— Гармонисты, знай дело! — крикнул дядя Яков и первый принялся отплясывать.

За столами остались одни ребятишки. На луговине уже собралось большое количество людей. В середине шла пляска. Плясали все — такой порядок. И тех ребят, которые никогда не плясали, вталкивали в круг, заставляли.

Когда пошел плясать Данилка и весело затопал ногами, неожиданно раздался протяжный плач с причитаниями. Это Данилкина мать. Начали было утешать ее, но это еще сильнее подзадорило бабу, и теперь она уж выла полным голосом.

Услышал Данилка голос матери, крикнул ей что-то и пустился вприсядку.

Кто-то из мужиков закричал:

— Ехать пора, наро-од!..

Остановились танцы, замерли гармоники. Отделились призывники, собравшись кучей. В несколько голосов раздался плач матерей.

И в тот момент, когда раздался звон бубенцов, а телеги двинулись на дорогу, Ефимка взмахнул руками, и призывники запели:

И всей толпой со смехом, гомоном двинулись за подводами.

Ефимка орал громче всех:

Подводы уже ехали полем, и песнь металась по обносам овса, нескошенных загонов проса, густо наклоненных поспевающих подсолнухов. Сзади длинной толпой по дороге шел народ.

Женщины не голосили. Только одна Данилкина мать все бежала за своим сыном, цепляясь ему за хлястик пиджака.

— Сы-но-ок, Данилушка, дай хоть разок тебя окщу! Материнско-то благословение ни в огне не горит, ни в воде не тонет.

— Оставь, мамка, предрассудки. Ты меня лучше не конфузь.

Но мать не отставала и, когда Данилка поворачивался к ней спиной, мелкими крестиками крестила его, а в левой руке держала маленькую иконку.

— Сыно-ок, — не унималась мать, — хоть образок-то возьми.

У Дубровок подводы остановились и ждали, когда подойдут призывники.

Подводчики кричали:

— Ребята, скорей — вряд доехать!

Началось прощание, последние слезы матерей! Не сдержались и девки от слез. Ефимкина мать крепко обхватила сына за шею, повисла и что-то все шептала ему. Что шептала, Ефимка не слышал. А когда прощался с ней, то, поцеловав в губы, почувствовал, что губы у матери соленые.

С отцом прощаться было легче. Старик только и нашелся сказать:

— Так-то, сынок. Уезжаешь?

— Уезжаю, тятька.

— Поезжай.

Призывники усаживались на высокие, подбитые сеном сиденья. Петька все не спускал глаз с Ефимки. Сжималось сердце, жаль было товарища, знал, трудно ему будет без него.

Глаза Алексея блестели, сердце учащенно билось. Привезли то, чего давным-давно ждали с большим нетерпением, а некоторые уже и ждать перестали.

В дощатый сарай бережно установили тяжелый ее корпус с ротором, вал, шестерни, шкив и громоздкую, похожую на вытянутый колокол всасывающую трубу.

Мужики отдувались, разминали плечи, отряхивали с себя стружки, солому. Алексей, суетясь, проверял, не было ли за дорогу поломки. Потом вышел из сарая и, сдерживая улыбку, ни к кому не обращаясь, спросил:

— Как везли?

— За дрожины боялись. Два бревна вдоль положили.

— Машина тяжелая.

Хотел было пойти к плотине, где уже отдирали доски, но дорогу заступил Трусов, ездивший с подводчиками за турбиной.

— Матвеич, слышь-ка, — оглянувшись на мужиков, проговорил он.

— В чем дело? — отозвался Алексей.

— Мужики толкуют, спрыснуть, слышь, ее надо.

— Кого?

— Турбину эту самую, — указал Фома на сарай. — И устал народ…

— Что ж, ладно! — улыбнулся Алексей. — Спрыскивайте.

— Это знамо дело, только ты распоряжение дай аль записку какую в потребилку.

— Сколько вам нужно?

— Гляди, по народу бутылок пять выпьют, как есть. А ежели не хватит, своих добавят.

Алексей написал записку, Фома пошептался с мужиками, отправили двоих в село, потом опять к Алексею:

— Матвеич! Слышь-ка…

— Что, мало вам?

— Да нет. Мужики хотят, чтобы и ты в компанию с ними. Без тебя пить не желают.

— Правильно, — подхватил веселый Бочаров, расправляя усы, — первую чашку тебе, Лексей Матвеич.

— Избавьте от этого. Да и некогда, дело меня ждет.

— Дело не медведь — в лес не убежит, — пропищал Чукин Филька. — Выпьем, и у тебя веселей оно, шут те дери, дело-то пойдет.

Как ни отговаривался Алексей, все-таки мужики принудили «спрыснуть». Водку принесли быстро, уселись в сарай, где помещалась турбина, разложили на полу газету, а на газету хлеб, лук, колбасу. Чукин налил в чашку водки.