— Говорили мне.

— И ты дал согласье? — полушепотом спросил Лобачев.

— Не-эт, — закрутил Ефим головой, — согласья моего пока нет.

— И не надо, — подхватил Лобачев, — не надо. Ты, Ефим, не срами людей, не конфузь себя перед миром. Те мужики, кои соблазнились на язык Алешки, с ума сошли. Баить они, дьяволы, вот как ловко научились, силов наших нет. Только стелят перину, а спать придется на камнях. Не будь, Ефим, дураком, не лезь в эту кабалу. Ну чего у тебя нет, чему нехватка? В шею их гони, послушайся меня…

— Подожди-ка, — остановил его Сотин, — а ты что, учить меня вздумал?

Лобачев не обратил внимания на его слова. Оглядываясь на лес и кладбище, продолжал:

— Старательный мужик на это дело не пойдет, не-эт. Всех не уравняешь, как они хотят. Пальцы на руке — и те не равны, лес, гляди, и то кое дерево выше и толще, кое ниже, а кое совсем чахло. А уж на што солнышко для всех поровну светит. Вбери в голову: что получится? Один, хоть, к примеру, ты, встанет раньше, другой будет потягиваться, а третьему и вовсе лень. А жрать давай всем. Придет время делить — тоже поровну.

— О чем хлопочешь, не пойму. Что тебе надо? — спросил Ефим.

— Мне, мил друг, ничего не надо, не-эт, не надо. Совет нынче держали хороши мужики, и велели они один на один поговорить с тобой. Больно народ встревожился за тебя. За хозяйство твое опасаются.

— Спасибо, — пробурчал Сотин, глядя в землю.

— Не стоит, Федотыч, не стоит. А только еще велели передать тебе, что артель эта самая — путей бы ей не было! — целится на фондовскую землю. Но только, скажу один на один, не видать им этой земли. Решили давно ее заарендовать мы и заявленье такое подали. Стало быть, просят мужики, ежели, мол, хочет он, то пущай пай принимает. Про тебя, то есть. Артели у нас никакой не будет, а, говорю, по желанью можно эту работу вместе объединить. Будет вроде товарищество. Почему? Поэтому. С волками жить — по-волчьи выть. Мы для близиру подвывать будем. Окромя того, пока они будут собираться, да уговаривать, да ладиться, что у кого есть, а у них ничего нет, мы — р-ра-аз — товарищество, понял? Совецка власть — р-ра-аз — нам землю, понял? А опосля наша воля. Можем мы свою-то землю, как и допрежь, на отруба, а ту поделим…

— Знамо дело, — ответил Ефим.

— Стало быть, Сотин, с нами? — тяжело задышал и насторожился Лобачев.

— Стало быть… — вскинул на Лобачева лохматое крупное лицо Ефим. Подшагнул и тяжелой рукой указал на кладбище.

— Деды жили одни? Жили!.. И греча невпроворот родилась… А вас всех дурной слепень укусил.

— Значитца, ни к нам, ни к ним? — допытывался Лобачев.

— Скажи мужикам, Сотин сам себе хозяин.

— Спасибо, — ответил Лобачев.

Раскачиваясь, пошел он опушкой леса. Ефим провел рукой по шее, проследил, пока не скрылась качающаяся туша за деревьями, пробормотал вслед:

— Тоже… ходатай…

После обеда Алексей отдыхал в штаб-погребице. Сквозь сон слышались ему то громко встревоженные, то шепотно успокаивающие голоса.

— Пущай спит, — приглушенно говорил один. — Зачем зря булгачить человека. Может, ничего и нет.

— Как же нет, ежели я сам с ним говорил! — кричал другой.

— И я с ним говорил, — раздался третий голос. — Ах ты, грех какой, надо бы разбудить.

Алексей открыл глаза. В дверку погребицы глядели три мужика, члены артели. У них были испуганные лица.

— В чем дело? — сбрасывая ноги с постели-ящика, спросил он.

Филипп, маленького роста мужичонка, тоненьким голоском, чуть не плача, запросил:

— Выпиши, Алексей Матвеич, меня из артели, выпиши скорее.

— Что случилось?

— Ничего, только ты выпиши. Не хочу я в артель, хочу один.

За ним, тяжело выговаривая, всунулся курчавой головой Фома Трусов, молодой мужик, недавно отроившийся от семьи.

— Меня тоже… исключи.

— Постой, постой, — застегивал Алексей и никак не мог застегнуть ворот рубахи. — Вы что, белены обожрались? А ты, — кивнул он головой на понурого, но всегда с веселыми глазами Кузьму, — тебя тоже выписать?

— Так точно! — по-военному ответил Кузьма. — Баба на всю улицу ревет.

— Как же не реветь, ну как не реветь? — скороговоркой подхватил Филипп и задергал маленькой головой. — Эдакое дело выходит. Как плохо ни жили, а по миру с сумкой не ходили.

— От сумы нас, Матвеич, Христа ради, избавь. Хоть хлеб с водой, хоть горе с бедой, только не с сумой, — тяжело ворочая языком, говорил Фома.

— Про какую суму вы болтаете? Кто вас сюда созывал?

— Бабы прогнали! — прямо заявил Кузьма. — Сразу: марш нам по шеям!

— Бабы? — удивился Алексей.

— Так точно!

— Не понимаю, — пожал плечами Алексей. — При чем тут бабы?

— Слышь, не хотим, говорят, как атмисски артельщики, нищими быть, с сумой ходить.

— Опять эти атмисски…

Запыхавшись, словно за ней гнались бешеные собаки, бежала Зинаида. Лицо ее было испуганное, бледное, на глазах слезы. Прямо с разбега ошарашил ее Алексей:

— Выписать?

— Выпиши, Алешенька, вы-пиши-и!..

И залилась:

— О-ох, горе ты мое-о! И што я, дура така, наделала! И к кому я теперьче пойду-у, с какими глазами!

Немного погодя, в одних трусах, вбежал Петька, за ним вдогонку Ефимка.

— Что, струсили? Эх, черт вам, артельщики!

— В чем дело? — хватая Ефимку за рубашку, спросил Алексей.

Ответил за него Петька:

— Нищий по селу ходит! Говорит, был в артели, все хозяйство в нее вложил, артель распалась, и он по миру пошел.

Алексей вышел из погребицы.

— Где нищий?

— По Ивановке ходит. Теперь небось возле Сотиновой избы будет.

— Приведите его сюда!

— Так дело не пойдет, — поддергивая трусы, ответил Петька, — лучше нам зайти вперед и подкараулить его у кого-нибудь.

— Пошли к Сотину! — предложил Ефимка.

Огородами, один за другим, направились на Ефимову усадьбу. Не доходя, в прогалине между изб, Петька заметил нищего.

— Вон, глядите!

Через двор прошли в сени к Ефиму. Он строгал черен больших навивальных вил. Неожиданный приход артельщиков его озадачил. Вопросительно посмотрел на встревоженные лица.

— Что такое?

— Ничего, дядя Ефим, — успокоил Петька. — Мы охоту устроили.

— Какую охоту?

— Нищего ловим.

Выглянув из прогала двери, испуганно и радостно передал:

— Идет!

Сначала нищий, помахивая толстой палкой, за которую старалась и никак не могла ухватиться собака, прошел мимо сеней, затем, когда в окне избы никого не увидел, вернулся обратно. Снял картузишко и протянул:

— Подайте, родимы, Христа ради, милостинку. Не оставьте, кормильцы, и сам бог вас не оставит.

Мужики настороженно молчали, косясь на Алексея.

Нищий, продолжая отгонять назойливую собаку, еще попросил:

— Семейство большое, а нет ни лошади, ни коровы, ни избы. Пожалейте, ради бога.

Сдерживаясь от трясущейся злобы, Алексей, насколько мог, спросил нищего ласково:

— Ты, дядя, откуда?

— Ась? — прищурился нищий.

— Чей, говорю, будешь?

Глубоко вздохнув, он сокрушенно заявил:

— Лучше, милый, не спрашивай. Из артели я. В артели допрежь был…

Тревога пробежала по лицам мужиков. Они быстро-быстро зашептались, но Алексей махнул на них рукой:

— Замолчите.

И опять опросил:

— Стало быть, тебя артель до сумы довела?

— Она, родимый, она, — не глядя в лицо, согласился старик.

— Ну и артель у вас! Где это такая?

— В Атмисе, — сумрачно протянул нищий, — в Атмисе, родимый.

— Что же, распалась она или как?

— В разор пошла, — охотно заговорил нищий, переступая с ноги на ногу. — Да нешто это дело поведет к доброму? Кака была скотина, избенка — все пошло с торгов. Хуже, чем на пожаре. Там хоть головешки останутся, а тут только по миру ходить. Сроду не ходил, глядь — будь она проклята! — в кои-то веки просить пришлось.

Алексей оперся о перила крыльца и разглядывал этого оборванного, увешанного сумками человека. Быстрым взглядом определил, что сумки на нем были старые, заплатанные, палка толстая, с пикой на конце и обита острыми гвоздями от собак.