— С загконторы райсоюза.

— Вре-ошь!

Теперь уже приказчику вопил зал:

— Говори-и, Гри-и-иша-а!

— Он думает, про него не знают. Как же, прокрадешься! Пущай я пятьдесят целковых должен. Должен, а не прикарманил, корову не купил, а вот ты-то подсчитай свои, сколько их.

— Ври больше… Так тебе и поверили.

— Поверят. Тебе верили, а мне нет?

— Говори-и!.. — топали ногами.

— А сколько пропито?

— Кем? — отступал закупщик от наседающего Гришки.

— Сам скажи, с кем пил.

— Ни с кем я не пил.

— Так-таки не пил, и не врешь?

— Ну да, не пил. Если ты знаешь, скажи — с кем.

— Хоша бы со мной?!

Этого закупщик никак не ожидал.

Только и нашелся крикнуть:

— Э-эх, ты-ы!..

А народ изнемогал от восторга. Ефрем, председатель, орал громче всех:

— Тише-е, ор-рлы! Сейчас начистую выяснится, кто кого? Выкладывай, Гриша, как у попа на исповеди.

Гришка сбросил полушубок с плеч на пол и решительно поплевал на руки:

— Граждане, мне скрывать нечего. Вы нас избираете, вы нас избиваете. Ревизионная комиссия чего, разве она найдет? А у меня сейчас как на духу. Фисташки — чепуха, сами знаете, обсчитали нас, растяп, на две тысячи. Без счета принимали, ну, мы и прикупили, чтобы оплошность прикрыть. Но фисташки — задира, фисташки — кончик. Тяните за него, вытянете сотенку-другую рублей. А где эти сотенки? Кои пропиты, а кои в Тимохиной буренке ревут. Хороша коровка-то, удойная попалась. А пропито много, только покопайте. А не так, спросите дядю Данилу, вестового. У него пили, он и самогон таскал да разные жарехи с яичницей заказывал. Он один больше нашего знает.

— Один ли? — крикнул сам Данила с задних рядов. — Может, еще кто?

Тогда председатель кооператива к приказчику бросился:

— Чего орешь, черт заразный?! Откуда ты взял?

— Оттуда, откуда и ты брал! — бросил ему в лицо Гришка.

— Протранжирил денежки, теперь на других валить вздумал?

— Сам ты главный заводила!

— Нет, это ты глот. Не слушайте его, граждане! — заорал председатель, стирая с лица вдруг крупно выступивший пот.

— Кро-о-о-ой! — безудержно неслось из зала. — Крой, Гришуха!

— Закупщик-то комиссионные по пять копеек с пудика с загконторы огребал. А вывезли мы по наряду три тысячи пудов. Сами вы в подводах были, которые вам за паи засчитывались. Вот и считайте, граждане: по пятачку — три тысячи пятачков! Урожай хороший… А где эти денежки? Вот отчего наша торговля глохнет. Горло у нас широко, карманы в штанах глубоки.

Закупщика будто водой облили.

— Граждане, ежели под суд, так всех под суд. Председателя — первого, потому пили мы вместе.

— Не пил я! — крикнул председатель.

— Пи-ил, — ласково урезонил его Гришка. — Данила вон все знает. Правда, Данила?

— Правды! — донесся смешливый голос вестового.

— И закупщик?

— И он!

Тогда закупщик вспыхнул, рукой отчаянно махнул:

— Ну, коль так — пущай. Теперь мой черед слову начнется.

И собрание уже к закупщику:

— Крой теперь ты, дядя Тимоха!

— И буду крыть, только слушайте. Начнем свой ход от ситца. Где он? На полках гниет, никто не берет. А почему? Потому, граждане, что мы этот ситец взяли у соседнего кооператива с приплатой большой. Они в город за ним ездили, а нашим лень, да недосуг, да пьянствовать некогда будет. Вон Гриша это знает. Он у нас разливало, виночерпий. Теперь про Лобачева. С ним у нашего правления, особливо у председателя, смычка. Сговорились как-то мы вместе с соседним кооперативом достать ситец прямо из Москвы, из треста. Достали. Осенью это было. По тридцать пять копеек за метр. Дешевка! Чего приказчик с председателем сделали? Они взяли да и запродали его Лобачеву. По пятаку с метра нажили, а что дальше вышло — после доложу.

— Врешь! — подскочил председатель.

— Вру, да денег не беру. А ты врешь — больно много берешь. Вот разъяснение еще у меня одно есть. Все, что ль, говорить?

А народ неистово орал:

— Крой, крой!!!

Закупщик, размахивая руками, продолжал:

— Мне что? Он, Гришан-то, про меня все выложил без запаса, а я и про запас малую толику оставил. Так вот: Лобачеву как-то приспичило… в городе товару не дали, он к ним: «Так и так. Светлых — пятак, темных — гривенник Ладно?..» — «Давай!» Ну, дело осеннее, хлеб есть, свадьбы пошли, только рви. И въехал гражданам этот ситец в шесть гривен за метр. Вы-то думали «расценка», а тут вон куды! Вот и сочтите, сколько темных. Двадцать кусков по пятьдесят метров. А прочие товары?.. Керосин, деготь, лопаты… Кто про это знает?.. А документы Лобачеву, как представителю кооператива, на закупку в свою лавку товаров из губсоюза? Говорить, что ль?

— Говори-и-и!.. — просило собрание.

Закупщик обернулся к приказчику и председателю:

— Ну?

Те махнули рукой в отчаянии.

И до полуночи «крыл» закупщик под радостный гогот народа кооперативное правление, до полуночи распутывали клубок черных дел, за фисташки концом прицепленный.

На другой день были назначены перевыборы правления кооператива. Утром комсомольцы, делегатки и члены совета собрались к Прасковье в избенку на совещание. Больше всех горячилась Дарья. Ее брала злоба на то, что она была в ревизионной комиссии и все-таки не могла открыть тех проделок, о которых вчера узнало все село. Еще больше горячилась Прасковья. Ее злило другое: она догадывалась, что клубок, распутанный вчера на собрании, концами своими уходит не только в карманы правленцев, а и еще куда-то дальше, в губернский город.

— Я виновата во всем! — хмуро говорила Прасковья.

Ей возражала Дарья:

— Ты, Пашка, ни при чем. Всего-то работаешь с месяц, да и то они тебя к работе вплотную не допускали.

— Компания у них круто затерта, — подтвердил Ефрем. — Мошенник на мошеннике сидит и Лобачевым погоняет. Эта лиса прикинется христосиком, умаслит, уговорит, а сам в карман глядит. Небось помните, как он во время выборов тогда метался и подговаривал идти против комсомольцев. Таки добился своего — ни одного комсомольца не пропустили.

Прасковья не соглашалась с Дарьей. Всплескивая руками, удивлялась:

— Вы только подумайте, какие мы ротозеи. Как мы допустили, что у них у всех снюшка вышла? Куда мы глядели, на кого глаза пялили?.. А больше всех я, что ни говорите. Я виновата… Еще эта дьявольщина не прошла у меня… Как вспомню о «нем», как залезет в башку, защемит нутро, индо лопатку ломит. Тьфу, окаянная сила!..

Фомина и Петька переглянулись.

— Да, дело совсем худое, — сказала Фомина. — И тут не ремонт-починка нужна, как сказал Ефрем, а впору все сызнова начинать. В самом деле, где пайщики, кто они?.. Больше всего богатеи. Бедноты нет… Много придется поработать новому правлению. И нам тут теперь долго болтать не стоит, надо намечать кандидатов и проводить их дружнее. Перед голосованием выступлю я, от комсомола — Ефимка, а Прасковья расскажет, как ей приходилось работать.

— Обозлена я страсть как! Боюсь, ничего не скажу.

— Знаю, куда метишь, — подмигнула Дарья.

Прасковья сердито ответила Дарье:

— Коль знаешь, молчи.

— Про Лобачева не забудь, — напомнил кто-то.

Фомина нахмурила брови.

— С этим гражданином держи ухо вострее. Я уже слышала, что он хочет собрать к себе все старое правление. Он что-то готовит и мобилизует свои силы.

Петька подхватил:

— Как же ему не мобилизовать? Ведь наш кооператив был его поставщиком. Он через него брал удостоверения и в городе получал товары в кредит.

— Борьба будет крепкая, держаться надо дружнее, — продолжала Фомина. — Этот гнилой корень следует вырвать. Нужно только начало, а начало мы положим. Обязательно надо организовать у вас ячейку партии. Иначе вся работа из рук вывалится. Совет наш, прямо говорю, слабоват, а про комитет взаимопомощи тошно думать. А все оттого, что нет партийного руководства, твердой линии нет. Комсомолу одному трудно бороться, делегатки еще слабы. Хотя и то, что сделано, все-таки хорошо, но этого мало.