— Может, проходила, а может, и нет.

Баба, поправляя платок, шустро крикнула:

— Мы, мила ты моя, не были там…

Заслушав гудок, бегом тронулась по шоссе. Какой-то мужик, запрягая лошадь, весело крикнул ей вслед:

— К поезду, молодка?.. Эге, скорее беги, подошел…

От испуга подкашивались ноги, захватывало дыхание.

«Ну-ка, уедет, не увижу его… А лепешки-то передать, масло, сметану…»

Задыхаясь и боясь, как бы не подавить яиц в узле, не помять лепешек, не разбить горшок со сметаной, шлепала растоптанными лаптями, путалась в широком сарафане.

— Господи!

Вот уже около станции, вот прясла, ветлы, тополя. Пугая уток, гусей и кур, облепивших подводы, бросилась к станции. И испуганно вздрогнула. Будто не в колокол, а по сердцу ударил кто-то два раза. Не помня себя, вбежала в помещение станции. Платок с головы сполз на затылок, волосы растрепались и закрывали красное, потное лицо с испуганно вытаращенными глазами. Впопыхах едва нашла дверь, насилу пробралась, а на перроне толкнула кондуктора. И будто не кондуктора толкнула, а проклятый колокол. Хрипло ударил он три раза. И тут же дробно и тревожно кто-то дал свисток, а за ним взметнулся гудок поезда. Все суетились, бегали, толкались, а из окон вагонов что-то кричали, махали платками…

Тяжело дыхнуло черным дымом стальное чудовище, бросило в сторону густой пар и плавно, величаво двинулось.

С помертвевшим лицом стояла Прасковья и вглядывалась в мелькавшие перед ней окна вагонов, но лица все были чужие…

— Батюшки, нет, нет, — бледными губами шептала она.

Вот уже и последние вагоны, мягко приседая, зацокали, вот… Но что это?.. В самом последнем, в зелененьком, низком… или показалось? Расталкивая людей, рванулась, замахала рукой и что есть силы крикнула:

— Сте-епа-а!..

И мельком — он, Степан… а за его спиной кудрявая, без платка — она…

— Сте-оп! — еще громче прокричала Прасковья, сама не слыша своего голоса.

Он заметил ее бегущую, махнул рукой, улыбнулся и скрылся… Вот еще будто показался, что-то крикнул ей… А она все бежала за поездом, и казалось ей, что поезд вот недалеко, вот он стоит на одном месте и сейчас она догонит его.

— Погодь, останови-ись, Сте-оп… остановись!..

До тех пор бежала, пока растрепавшаяся онуча не зацепилась за стрелку и ее рвануло за ногу. Метнулась в сторону, качнулась головой вниз, и, далеко, наотмашь отбросив узлы и горшок, со стоном грохнулась на шпалы.

В голове пронесся глухой шум, в глазах поплыли желтые круги…

Зима не приходила долго, и все время лили мелкие, нудные дожди. Только к самому Николе ударил крепкий мороз, сковал непролазную грязь на дорогах, озимь на полях, и тогда густым войлоком повалил снег. Закрутили бураны, в улицах под один гребень сровняло снегом крыши изб, сараев, мазанок, амбаров.

То жалобно, то разъяренно выла метель.

В такие ночи скучно сидеть дома: комсомольцы ставили спектакли, и в клуб собирались мужики, бабы, девки.

Днями Петька сидел в избе-читальне, вечером уходил на репетицию. Он все еще боялся говорить матери, что вступил в комсомол. Думал, когда мать узнает, будет ругаться, а ему не хотелось ее, и без того убитую горем, расстраивать. Но все-таки мать откуда-то узнала и мимоходом спросила:

— И ты «там»?

— А что? — насторожился Петька.

— Так я, спросить… Мне чего, ты сам теперь…

Не договорила, посмотрела на Петьку и улыбнулась. После этого Петька ободрился, а уходя из дому, без утайки говорил матери, что идет на собрание комсомола.

Как-то один раз вздумал затащить на спектакль и мать. Намекнул ей об этом, но она замахала руками, начала отказываться. Говорила, что и некогда ей этим баловством заниматься и что она не маленькая, стыдно, да и ничего не поймет там у них.

— А на кого я Гришку брошу?

Но Петька видел, что мать уговорить можно. Сказал ей, что стыда в этом никакого нет, — ходят же другие бабы, — баловства тоже нет, а если что, не поймет, он после ей расскажет.

— Гришку я сам понесу, тебе нельзя, сама знаешь.

Мать пошла не одна. Петька подослал к ней Дарью.

А Дарья давно уже, с самой осени, ходила на спектакли и даже сама играла.

На другой день после спектакля Петька долго выспрашивал, поняла ли что-нибудь мать, но она только смеялась и ответила, что «говорят как-то не по-нашенски, ничего не разберешь», а после, когда к Прасковье пришла тетка Елена, украдкой от Петьки, смеясь, рассказала ей все до самых мелочей.

Несколько раз просились девки к Прасковье на посиделки. Она хотела было пустить их, «пущай керосин свой жгут», но Петька обещал разогнать посиделки грязной метлой.

— Зачем они нам? Только стекла бить да избу студить.

Прасковья сказала об этом девкам, а те поймали Петьку, стали его уговаривать и обещали:

— Стекол бить никто не будет, мы своих ребят пустим. Лишних людей сами вытурим. А, окромя керосина, мы и обмолотков принесем, голландку будем топить.

У Петьки мелькнула догадка. Не сказав ни слова, пошел к комсомольцам. Там долго обсуждали и, наконец, решили:

— Пустить можно, да только сделать так, чтобы читки ввести, новые песни разучивать, игры.

Начались посиделки. Девкам читки, может быть, нравились, а может, и нет, но они притворялись, будто внимательно слушают. Главное — были рады, что их пустили.

Про посиделки с читкой рассказов узнали взрослые и тоже, между дел, стали заглядывать. Придут, посидят; если неинтересно, уйдут, а интересно — после читки сами начнут что-нибудь рассказывать.

Главным рассказчиком был дедушка Матвей. Ни одного вечера он не пропускал. Приходил чуть ли не раньше всех, садился на коник, вынимал глиняную трубку, закуривал и молча слушал. В спорах после прочитанного никакого участия не принимал, разве лишь изредка вставлял слово или подзадоривал кого-нибудь, а как кончался спор, вздыхал, гладил большую бороду, облокачивался на стол и, чему-то улыбнувшись, начинал рассказывать. Рассказывал всегда про старое, всеми давно от него же слышанное: о попах, их работниках, жадном мужике, барской плетке, «кашке с молоком», «как волка за хвост пымали», о московских жуликах, среди бела дня обманувших попа, стащив с него сапоги. Но так как дедушка Матвей всегда вставлял в свои рассказы что-нибудь новое и смешное, его слушали охотно.

Прасковья сидела на кутнике, пряла кудель и думала о своем. Вестей от Степана совсем никаких не было, а мужикам, ездившим в извоз в губернию, кто-то сказал, что назначили его в какой-то дальний уезд, где нет железных дорог, а вокруг стоят дремучие леса. И все, что видела вокруг себя, все, что слышала, она переводила на Степана. Играют ли ребята с девками, поют ли песни, она вспоминает вечера, когда сама была девкой и Степан приходил на посиделки. Садился возле нее, толкал под локоть, мешал вязать или прясть…

… Давно это было, девкой последнюю весну бегала… Вспомнилась ей празднично наряженная улица. Перед каждой избой насажены кусты зелени: березка, клен, липа, крушина. Торжественно звонят колокола, все идут в церковь. Идет и она, в голубом полушалке, канифасовой кофте, а на ногах только что сшитые полусапожки. Сшиты полусапожки со скрипом, и от мягкого хрупа их становится ей радостно. В церкви она стоит недолго, лишь бы показать себя и свои наряды, потом идет в лес. Там, на опушке, уже собираются подруги и ждут ее. Но и к подругам не торопится, рвет цветы, плетет себе венок… Плетет, а сама думает о нем. Знает, что он тут где-то, ждет ее. Замечает: вон за тем кустом стоит, притаившись. Это он напугать ее хочет. Ну и пусть. Не доходит до куста, сворачивает в сторону, садится на пенек и с замирающим сердцем ждет. Чуткое ухо уже слышит, как раздвинулись кусты густого клена, зашелестела трава и тихо хрупают сзади чьи-то шаги. Шаги все ближе, ближе, вся настораживается и вот… кто-то схватил ее, захохотал, приподнял высоко-высоко.

— Ага, папа-алась!

Хоть и знала, что это он, но вздрогнула и вскрикнула. А он, не дав опомниться, уже целует ей щеки, губы, уши, глаза, шею.