Первое, что бросилось в глаза Бурдину, это невероятное обилие икон. Не только угол, но и стены по обе стороны были увешаны ими. А перед киотами висели три тяжелые белые лампады, каждая с подвеском внизу. Подвесок — фарфоровое пасхальное яйцо. Поразила его и обстановка. Почти вся она городского лада. Стулья тяжелые, резные, видно, дубовые. Шкаф зеркальный, комод покрыт красным лаком и блестит. На комоде часы с дверкой для кукушки. Даже половики в горнице, и те не деревенские, а городские, набивные, со львом посередке. Стены горницы оклеены ярко-зелеными обоями. На обоях повторяющийся рисунок: охота за оленем.

Из горницы вышел хозяин, сам Павел Гордеев. Большеголовый, курчавый, с густой черной, как бы приклеенной бородой. Не забывая, что, по словам жены, он, «нечистая сила, дрыхнет», Павел лениво потянулся, старательно зевнул и потер глаза. Но было совершенно очевидно, что хозяин вовсе не спал. И был он, когда стучались, не в горнице, а в передней избе, — чинил свои валенки. Они с воткнутым в них шилом так и лежали на лавке.

— Здравствуй, Павел Степаныч, — поздоровался Бурдин.

— Здравствуй, — ответил хозяин и испытующе уставил на Бурдина глаза.

— Пришли мы к тебе по колхозному вопросу. Ты подал заявление о выходе, а лошадей и сбрую уже забрал раньше. Но как некоторые колхозники заявления взяли обратно и лошадей вернули, мы вот и тебя спрашиваем: останешься ли в колхозе, или совсем считать тебя выбывшим?

Павел нахмурил брови. Разочаровавшись, что не о выдаче семян и плуга пришли с ним говорить, он пробурчал:

— С колхозом у меня ничего не выйдет.

— Стало быть, колхозником тебя не считать?

— Нет.

— Сорокин, отметь — Гордеев вне колхоза.

— И так упомню, — обещал Петька.

— Пошли! — нетерпеливо двинулся к двери счетовод Сатаров.

И когда они были уже в сенях, Павел, держа избяную, обитую войлоком дверь полуоткрытой, спросил:

— Вернут мне семена?

— Вопрос не решен, а надежды мало, — не оглядываясь, ответил Петька.

Гордеев промолчал, затем громко, чтобы слышали проверочники, выругался и половину матерщины прихлопнул дверью.

Следующая изба — Василия Крепкозубкина, по прозвищу «Законник». Законы — старые и новые — изучал и сейчас изучает в полном смысле наизусть. Интересуется астрономией, предсказывает дождь, любит судиться и держит кроликов. Чужое не хапает, а если и придется, то обдуманно и непременно на «законном основании». Почти бессменный член ревизионной комиссии кооператива. Женатый сын его, Митроха, немного плотник, немного печник, а в общем парень аховый, своенравный и на руку цепкий: «отдай — потеряешь». Требует, чтобы отец отделил его, но отцу дробить хозяйство нет охоты, и он держит сына с семьей при себе.

Из колхоза Крепкозубкин увел лошадь, взял свой хомут, прицепил еще кстати чужой, в котором оказалась ого ременная супонь. Сколько настоящий владелец ни пытался отнять у него хомут и даже в совет жаловался, Законник показывал супонь и терпеливо растолковывал, что если бы в хомуте не было его супони, он чужого хомута «взять себе не позволил бы».

В колхоз вошел сначала сын, — отец противился, а когда Митроха, повздорив из-за полтинника с правлением колхоза, вышел и обещал никогда больше не вступать, то отец, делая всегда вопреки сыну (Митроха: «брито», отец: «стрижено»), сам вошел в колхоз, отвел лошадь, сдал сбрую. После собрания, на котором Алексей разъяснял статью Сталина, Законник заявление взял обратно, но лошадь не отвел. Да и хомуты — свой и чужой — тоже не вернул.

Дома оказалась вся семья. Старик сидел спиной к печке и старательно мазал зеленой краской клещи чужого хомута. Сын копался в ящике с инструментами. Ни тот, ни другой совершенно не удивились, что к ним в избу ввалилась комиссия. Законник взглянул только поверх очков и снова принялся красить, а Митроха и взглядом не удостоил. Лишь одни ребятишки — чьи они: самого старика от второй жены или сына Митрохи, определить трудно, — уставились на чужих людей пытливыми глазенками.

— Красишь? — подошел Петька к старику.

— Зеленю, — деловито ответил тот.

— А у тебя хороший хомут, — намекнул Петька.

— Раньше лучше был. Краска от морозу облупилась.

— Вот как! — удивился Петька. — Разве краска от мороза лупится?

— Облезает.

Счетовод суровым голосом спросил:

— Василь Терентьич, ты оставь работу, слушай. Мы пришли за словом: твердый ты колхозник аль нет?

— Зачем? — вскинув очки на лоб, пытливо спросил Василий.

— Мы отвейку производим и составляем список, чтобы не сорвать план засева яровых. Тот, кто выходит, пусть, — не гонимся, а кто остается, чтоб после не пятился. Надо честно держать себя и на законность опираться. Ты законы сам лучше моего знаешь. Как вот ты скажешь, так и отметим. Старик ты с умом. Твердый аль нет?

Митроха тише стал шуметь инструментами, а Законник еле-еле водил кисточкой по клещам; оба молчали. Сын ждал, чтобы, когда отец скажет: «стрижено», заорать: «брито»; отец тоже выжидал.

— Что молчишь?

Старик исподлобья глянул на сына и кивнул в его сторону:

— Спросите. Он помоложе.

Сатаров обратился к Митрохе:

— Эй, столяр, что думаешь?

— А что думать? — быстро ответил Митроха. — Что мне думать? Отца спрашивайте, он постарше.

И опять замолчали. Счетовод стоял, поглядывая то на одного, то на другого; взяла его досада, и голосом, каким привык кричать на собраниях, заорал так, что ребятишки бросились прочь от него:

— Да вы что, черт вас, аль на смех? Ерема на Фому, а Фома на Ерему! Эй, Митроха, отвечай сразу — твердый аль нет?

Исподлобья поглядел Митроха на жену свою Анну, покосился на отца и резко, словно шилом себе в палец угодил, выкрикнул:

— Нет!

Законник только того и ждал. Сунув кисть в черепок, он быстро приподнялся, шагнул было к сыну, хотел что-то сказать ему, но отступил, упрямо крутнул головой и так же резко заявил:

— Твердый!

Услышав ответ отца, Митроха злобно швырнул рубанок на пол, крикнул еще громче:

— Нет!

— Твердый! — перекричал его отец и шагнул к сыну.

— Нет!

Началась раздраженная перекличка, готовая перейти в драку. Глаза у обоих блестели свирепо, кровь густо покрыла щеки, кулаки сжались крепко. Ребятишки, забравшись на печку и кутник, заранее принялись хныкать. Свекровь со снохой тоже были наготове, хотя и молчали. Бурдин, увидев, что дело пахнет дракой, посоветовал.

— Что же вы, товарищи, кулаками хотите убедить друг друга? Вот мы уйдем, а вы без нас посоветуйтесь, подумайте…

— И думать нечего и советоваться! — высоко завел старик. — Я и заявление взял. Пиши наше семейство «твердым».

— А я говорю — нет! — перебил Митроха.

— А я говорю…

Писать ничего не стали, повернулись и вышли.

Петька на улице разъяснил Бурдину:

— Старик одержит верх.

Пошли к третьей избе.

Старенькая избенка, покосившаяся, в снег вросла по окна. Как только вошли, их до того крепко обдало кислой вонью, что двух захватило. Грязь всюду. По стенам взапуски бегали бесчисленные отряды черных крупных тараканов, прыгали сухопарые сверчки.

В этой утонувшей в земле и снегах избенке жил со своей семьей Федор Чувалов, бывший партиец. В девятнадцатом году он со Степаном Сорокиным организовал в Леонидовке ячейку партии, потом добровольно ушел на Колчака, был ранен, вдобавок заболел тифом и еле вырвался из когтей смерти. Когда вернулся домой, то нищета, доставшаяся ему еще от отца, настолько засосала его, что он совершенно оторвался от партийной работы. Осенью двадцать первого года при чистке его сочли механически выбывшим. Чувалов снова хотел подать заявление, но восстала хилая жена Афимья.

Ребятишек, грязных, оборванных, на которых страшно глядеть, полна изба. При появлении чужих людей они повскакали с кутника, с печки, вылезли из-под голландки и уставились на вошедших.

— Садитесь, — радостно встретил Федор, прихрамывая оттого, что одна нога была боса, а другая — в валеном опорке. — Садитесь, товарищи, — подпрыгнул он к лавке и суетливо принялся сдувать с нее неотскобленную грязь.