…Они остановились возле меня. Слава, переводя дыхание, сказал:

— Я слышал, что есть такие пуленепробиваемые рубашки…

— Жилеты, — поправил я. — Ну и что?

— Очень хорошо бы в них на лыжах покататься. Сейчас так приложился, кошмар. А был бы жилет — порядок. Палсаныч, трудно достать?

— Трудно, Слава.

— Но ведь нет ничего невозможного?

— Однако есть маловероятное.

— Разговоры мужчин? — сказала Елена Владимировна. — Они всегда загадочны.

— У меня стало складываться впечатление, — сказал Слава, — что, когда мы остаемся втроем, и шеф, и вы, Лена, довольно нетерпеливо ожидаете, чтобы я отъехал.

— Что ж вы не отъезжаете? — спросила Елена Владимировна.

— Сейчас?

— Ну хотя бы. Если у вас такое впечатление?

— Вы зря на меня… — сказал Слава. — Вы даже себе не представляете, как я уважаю истинные чувства.

Он действительно отъехал от нас и обиженно закурил в стороне.

— А у меня такое впечатление, — сказала Елена Владимировна, — что за вчерашний день с тобой что-то произошло.

— Почему ты так решила?

— Ты как-то стал смотреть на меня по-другому. Да и вообще «почему» — смешной вопрос. Я чувствую. Я такой сейсмограф, что иногда удивляюсь сама.

— Да, произошло. Но я не хотел бы говорить тебе об этом сейчас.

— Хорошо. Скажешь, когда сочтешь…

Да, она была очень проницательна, Елена Владимировна Костецкая, голубоглазый прекрасный человек. Как же так случилось, что ее тонкий сейсмограф никак не среагировал на грубые подземные толчки с антресолей ее собственного дома? Мне это было непонятно.

…Коля Таланов вплыл со стороны кабинетов в большой зал ресторана так, как вплывают из-за морского горизонта в поле нашего зрения важные корабли — медленно и по частям. Его стальные плечи, имевшие сходство с ножом бульдозера, не спеша гнали перед собой все, что встречали на пути — воздух, звуки, космические лучи. Если бы он прошел сквозь столики, где сидели люди, то за ним, как за кормой ледокола, остались бы поле битого льда, обломки стульев, смятые столы. Был одет Коленька незатейливо — в домашних шлепанцах, в старых джинсах и в маечке с лыжником, летевшим по буграм согласно всем правилам французской техники глубокого присяда назад. Казалось, лыжник сгруппировался для того, чтобы ловко перепрыгнуть с одной Колечкиной мышцы на другую, бугрившуюся под майкой. Коляня медленно шел к оркестру, который орал, подпрыгивая, «пора-пора-порадуемся на своем веку!!», внимательно разглядывая сидящих за столиками. То ли искал кого-то, то ли искал, к кому придраться. Заметив меня, он лениво поднял руку, но, разглядев сидевшую рядом Елену Владимировну, превратил это поднятие руки в вялый, но все же галантный полупоклон.

— Когда восходит луна, — сказала Елена Владимировна, — из зарослей камыша на речной берег выходят тигры.

— Это Коля Таланов, — пояснил я — он знаменит, как Эльбрус.

Могло показаться, что Коля вечно жил здесь, в маленьком заднем зальчике ресторана, всегда ходил в шлепанцах, в маечке с лыжником, с вечным запахом шашлыка, с твердым лицом цвета старого кирпича, с маленькими, как ягодки, просветленными голубыми глазками. Но не правда это, не всегда он был здесь. Был он когда-то парнем невиданной даже среди горнолыжников смелости, королем скоростного спуска, многократным золотым чемпионом страны. Теперь его железные ноги, державшие когда-то чудовищные удары ледовых трасс, неверно направляли его к ресторанному оркестру. Коля в простецких выражениях заказал «Есть только миг, за него и держись» и, стоя возле оркестра, слушал это произведение, обдаваемый могучими децибелами, которые, впрочем, в крошки разбивались о его спину. Но, когда дело дошло до последнего куплета, Коле передали микрофон, и он исполнил куплет лично. Однако вместо слов «есть только миг между прошлым и будущим» Коляня спел «есть только миг между стартом и финишем, именно он называется жизнь».

Не выступал Коля на соревнованиях уже лет десять, был тренером большой команды. Я знал кое-кого из его ребят — они ходили трассы «коньком», а для этого нужно было иметь некоторую отвагу в сердце. Одного Колиного ученика — Игоря Дырова — знал уже весь горнолыжный мир. Впервые и по-серьезному он обыграл всех мировых звезд, и только отсутствие рекламы и слабый интерес в нашей стране к горным лыжам не позволили ему стать национальным героем. Будь он каким-нибудь австрияком, его именем уже назвали бы улицы.

— Песня исполнялась для моего друга Паши и для его спутницы, — объявил Коля в микрофон.

Прекрасно. Я становлюсь ресторанной знаменитостью. Я поклонился Коле и оркестру. Ударник пробил на барабане нечто триумфаторское из района провинции Катанга.

— Какое удобное слово — спутница, — сказала Елена Владимировна. — Подруга, любовница, жена, жена друга, товарищ по работе — все спутница. Очаровательно. Все-таки надо признать, что ресторанный язык хоть и уныл, но функционально очень точен. «Выпьем за золото в вине…» Я думаю, формул двадцать существует, чтобы познакомиться и договориться. Слушай, Паша, твой друг, по-моему, идет к нам.

Коля, уже имея в руках пшеничный снаряд, действительно направлялся к нам. Когда-то, очень давно, так давно, что этого, возможно, и не было, выступали мы с ним в одной команде. Теперь от этой команды, от тех времен деревянных австрийских лыж, бамбуковых палок и шаровар, трепетавших под коленками на спуске, — теперь осталось всего ничего. Кто разбился, кто спился, кто доктором наук стал, кто бесследно пропал в необъятных, бескрайних просторах нашей огромной страны, первой в мире железнодорожной державы…

Согласно правилам ресторанного «хорошего моветона» Коляня встал перед Еленой Владимировной, сдвинув пятки вместе, и, совершив кивок, произнес:

— Раз-решите?

Елена Владимировна кивнула. Коля сел и громко поставил бутылку на стол. Я не видел Коляню лет пять или шесть.

— Как меня обидели, Паша, как обидели! — сказал Коля, и голубые ягодки его глаз, как ни странно, заблестели от наворачивающихся слез. — И Юрка Реминов промолчал, и герой наш положил меня и ноги об меня вытер, как об коврик. Как об коврик. Паша, что у меня есть за душой, Паша? Память, старые медали, ФЗО и Нинка. Ну каким же нужно быть человеком, чтобы меня терпеть! Разлом большой берцовой, перелом бедра, три сотрясения мозга, любовницы, пьяные друзья всякие. Ты помнишь, как Кабин дрессировал нас, как гонял? И штанга, и все это… Кто б меня мог терпеть? Нинку из роддома забирают родственники, и она всем объясняет, что у мужа ейного нон-стоп в Бакуриани, и никто из родственников не может понять, что такое за этот нон-стоп и почему отец ребенка Коля Таланов не может подъехать на пару минут к роддому и взять на руки дочку, этот мяукающий конверт? Зачем мы жили, Паша? Сборы, сборы, сборы, соревнования, Россия, Союз, ЦС, кубок Хибин, кубок Татр, приз первого снега, серебряный эдельвейс, гонка, гонка. И что? И куда я приехал? Глянул в зеркальце — старик.

Коляня говорил тихо, но резко, не жестикулировал, только вилкой случайной поигрывал.

— Потом пришли эти… наша смена, надежда. Я говорю, ребята, я лыжам жизнь отдал, я хочу все вам отдать, что у меня есть. Спрашивайте, учитесь, не езжайте там, где мы ездили — Филя, Генка Чертищев, Славка Мельников, не надо, мы — старики. Мы свое отборолись, свое отломали, свое получили. Когда я взял команду и их всех повел в ресторан на стадионе «Динамо», но не пить-гулять, а вниз, в полуподвал. Там заслуженный мастер спорта Трегубов тогда работал, катал снизу бочки с пивом, ящики носил, подметал. Помнишь, он с Бобром играл, защитник был бесподобный. Я сказал им — смотрите, парни, девушки, не профукайте свою жизнь. Я отдам вам все, глотку буду за вас грызть кому хочешь, но вы, дорогие, смотрите. Есть спорт, есть жизнь, есть пиво и вино, есть папа с мамой, есть деньги — машины, квартиры, есть защитник Трегубов. Шурупьте. Бог вам кое-что дал. Ноги-руки, что он недодал, — я вам приставлю. Особенно голову. Что они стали требовать? Китсбюль, Сан-Антон, Шомани, они ухватили главное в жизни и тащили оттуда всю эту муйню — магнитофоны для машин, кож-пальто, вельвет… О таможне было больше разговоров, чем о Килли. А я? Я дочку по три раза в год глазами видел. Нинка все мозги прокомпостировала — давай вспашем огород на даче, я с брательником триста кустов клубники посадила. Но я уже тогда делал ставку на нашего героя. Откуда я его вынул, Паша? С самого дна, с Нижних Котлов. Увидел его мальчуганом в Крылатском, взял к себе, глаза мне его показались… как у рыси, глаза. Я тянул его, тянул, берег от всего. Из мальчиков — в юноши, из юношей — в сборную клуба. Десять лет, Паша, я отдал этому спортсмену. Конечно, я гонял его жестоко, что и говорить… Мы работали на снегу по восемь-девять часов в день. Все-то думали, что я готовлю чемпиона страны, но мне был нужен чемпион мира. Не меньше. Я отдал его в сборную Союза, и уже через полгода он стал третьим лыжником мира…