— Груз взяли? — спросил его Калач.

— Да, — сказал стоявший за спиной Левы Бомбовоз.

— Поехали! — сказал Калач. — Все по местам!

— О’кей! — сказал Лева и полез наверх заводить.

— Очень жалко, — сказал Гурьев.

— Жалко только погибших при землетрясении, — сказал Николай Федорович, — они спали и ничего не знали. Август месяц, товарищи! День полярный, его ценить надо: час летом пропустишь, зимой месяц мучаться будешь. Вот такое дело.

— Кто у вас начальство? — вдруг спросил Гурьев.

— А что?

— Радиограмму дам сегодня благодарственную.

— Вот это совершенно не нужно, — сказал, наклонившись со своего командирского места вниз, Калач, — за это дело нас начальство…

И Калач пару раз стукнул ладонью по воздуху, словно похлопывал по шее коня. Заревел мотор.

— Кому в дрогу, тому час! — крикнул по-польски Юзик.

Машину качнуло, лица полярников, обращенные к белым близким небесам, уходили вниз. Трепетали под невиданным вертолетным ветром полы их полушубков, их сорванные шапки взлетали, как птицы, и неслись вдоль камней, но за ними никто не бежал. Калач сделал круг над зимовкой, весь экипаж смотрел вниз на домики зимовщиков, на их нехитрое хозяйство, кое-где выбившееся из-под снега и теперь сверху выглядевшее, как холостяцкая квартира, где никогда не бывает гостей. Четыре домика и черные люди стояли между ледяными торосами моря и крутыми черными скалами — на узком клине камней. На клине из камней. Но не из земли. Земли на всем этом архипелаге не было никакой и никогда. Исключая, правда, один остров, где на большой зимовке у начальника было привезенное с собой ведро земли, и в этом ведре росла луковица.

Следствие началось тогда, когда Санек спал. Во сне он увидел, как белые медведи ходили по Бескудниковскому бульвару, что было, конечно, совершенно недостижимо в природе. Санька кто-то оттянул от этого сюжета, толкая в бок, и тут же ему мгновенно привиделось, что лежит он у себя в палатке и Воденко будит его на смену, хотя, совершенно точно, работать сейчас Воденке, а не ему, Саньку. Он хотел повернуться на другой бок, но открыл глаза, и сразу в уши ворвался грохот. Санек поднял безумное со сна лицо, пересеченное двумя красными полосами, понял, где он находится, крепко зевнул, закурил. Николай Федорович, толкавший радиста, показал на вилку ларингофона — включи, дескать.

Санек с кислой миной включил, потому что хотел еще поспать: связи никакой у него не было, а по пустяку тревожить спящего человека нечего. И услышал:

— Надел ларинги? — спросил Калач.

— Так точно, товарищ командир, — ответил Санек.

— Хороший сон видал?

— Пустяки всякие.

— Здесь, пока ты спал, мы попали в обледенение, и я обнаружил, что в баках из шестидесяти литров спирта осталось только восемь. Пятьдесят два литра спирта ушло. Значит, восемь литров я вылил на винт, вот сейчас вроде бы выходим из района обледенения и обмениваемся между собой: куда бы могли деваться эти пятьдесят два литра спирта?

— Течь, наверное, — бойко соврал Санек, решивший не признаваться. Не пойманный — не вор. Вытек спирт — весь разговор.

— Значит, твое мнение — течь?

— Так точно, товарищ командир. Я даже не знаю, где этот бачок открывается.

Нагло врал Санек, совсем нагло. Со сна. Он посмотрел в окно и ахнул: стекло было затянуто льдом, и через него вообще ничего не было видно.

— А может, ты этот спирт употребил? — спросил Калач, спросил так, как будто он знал все: и про Зорьку, и про ее рассказ, и про чужой чемодан, на котором спал Санек, и про то, как выскакивал пластмассовый дефицитный галстук из-за синего обшлага кителя…

Санек нажал переговорник и вяло сказал:

— Нет.

Он повернулся и поймал на себе стальной взгляд Николая Федоровича. Стальной взгляд жестоких, насквозь проголубленных Арктикой, светлых глаз из-под черной кожи шлемофона. Санек отвернулся. Наступила пауза. Перед глазами тревожно перетаптывались огромные унты Бомбовоза.

— Спрашиваю всех, — сказал Калач. — Яновер! Вы взяли из бачков антиобледенителя спирт?

Командир назвал Леву на «вы». У Санька дрогнуло сердце.

— Нет, — сказал Лева.

— Янишевский!

— Нет, — сказал Бомбовоз. — Не брал я.

— Николай Федорович, извини, но это формальность.

— Ничего, ничего, — сказал штурман, — я все понимаю. Я не брал. Я только попрошу радиста дать нажатие. Нас, кажется, сильно сносит.

— Даю нажатие, — сказал Санек, «воткнул» Рыбачий и Диксон, оттуда пришли пеленги, которые Санек и сообщил Николаю Федоровичу.

Штурман разложил карту, перекрестил курсы пеленгов.

— Михал Петрович, — спросил он, — у меня тут стекло во льду. Не видно ли у тебя по курсовому так-эдак шестьдесят пять — семьдесят земли или купола?

— У нас видимость, Николай Федорович, всего ничего. Одна видимость видимости. Метров двести. Связь с Диксоном у нас хорошая? — спросил Калач.

— Свяжемся, не побоимся, — сказал Санек свою извечную шутку.

— Ну, мы закончим, чего начали, — продолжил Калач. — Яновер, кто, на ваше мнение, взял спирт?

— Радист, — сказал Лева.

— Янишевский, как вы считаете?

— Я никого за ноги не держал, товарищ командир, но могу сказать просто свое, как говорится, личное мнение. Ну, во-первых, вы не пьете, Николай Федорович не пьет. Остаются Яновер, я и Санек. Но мы с Левой спали, во-первых… во-вторых, музыку слушали и загружали машину. А Санька никто не видал, а видел один раз я, когда на палубу выходил, — он травил за борт сильно выпивший, а потом я его перед уходом с «Хабарова» разыскал в чужой каюте. Он как Мцыри, — неожиданно закончил Юзик.

— Как кто? — переспросил Калач.

— Как Мцыри. Индивидуалист, — объяснил Бомбовоз.

— Что ж, по-твоему, Мцыри выпивал у действующих машин антиобледенительную жидкость?

— Никак нет, товарищ командир, — ответил Бомбовоз, — при нем и вертолетов не было.

— Ну, так какое твое мнение? — стал раздражаться Калач. — Кто спирт взял?

— Этого точно сказать не могу.

— Николай Федорович?

— Радист. Чего тут обсуждать?

— Я тоже считаю, что это сделал радист. Радист! Тут я заготовил радиограмму — передайте на Диксон.

Бомбовоз сунул сверху бумажку. Санек прочитал ее под неотрывным взглядом штурмана и отвернулся к окну. Надо быстро что-то делать. Включил передатчик, стал вызывать Диксон. Повызывал-повызывал, потом доложил:

— Товарищ командир, Диксон не проходит.

С какой стати сам на себя будет он донос передавать? Смешно. В радиограмме говорилось: «За должностное преступление отстраняю от работ радиста вертолета Берковца А. Г. Прошу первым транспортом отправить его на Большую землю. Подробности в сопроводительном письме. Калач».

— Только что было нажатие, а сейчас связи нет? Интересное дело.

Санек промолчал. Хотел сказать, что не в его распоряжении потоки космических лучей, то и дело нарушающие арктическую радиосвязь, но промолчал.

— В общем, так, — сказал, не дождавшись ответа, Калач, — долетим до дому — поедешь на Большую землю. Не долетим — попадем снова в обледенение, — ссажу тебя для уменьшения веса машины. Мог бы бросить управление — спустился, кинул бы тебя. Но это я еще успею.

— Шутки шутите, — сказал Санек.

— Машина тяжелеет, теряем высоту! — доложил штурман.

— Второму пилоту включить обмыв винтов! — делово приказал Калач.

Эта команда была настолько неожиданна, что Яновер несколько раз глянул на командира, но тот сосредоточенно смотрел перед собой, словно и не отдавал этой бессмысленной команды: «Включить обмыв винтов». Тогда Лева, как этого и требовало наставление, ответил командиру:

— Система не работает из-за отсутствия антиобледенительной жидкости!

— Все слышали? — крикнул Калач. — Все слышали, что с нами учинил этот подлец?!

Машину вдруг затрясло, словно она с асфальта переехала на булыжную мостовую. Полетели со штурманского стола циркули и карандаши Николая Федоровича.