Вовик работал с нашим корреспондентом. Сто двадцать километров надо ехать до этого военного городка, на окраине которого стоит фанерная будка с буржуйкой, где прочно укреплена радиостанция, в бардачке полно мелко напиленных дров и даже есть самодельный вентилятор против махорочного дыма. Представляю — сидит сейчас там Серега Репин или мой вагонный боец Сулоквелидзе — «Клянусь памятью отца». И жарко у них натоплено, и уютно… Не то что у нас… Вовик включил станцию на передачу, с отчаянностью бормашины завыл под столом умформер, застучал ключ, и одна щека у Вовика стала сама по себе дергаться, как у контуженого. У Вовика особая болезнь, которой болеют только радисты. Во время передачи на ключе у каждого возникает свой комплекс: один обязательно должен положить ногу на ногу, иначе передача у него не получается. Другой все время пошмыгивает носом. Бывают такие чудаки, которые выделывают во время передачи под столом ногами такие кренделя, что просто жалко на них смотреть. У других нога под столом колотится — мелко-мелко. (Бабка мне всегда говорила строго: беса качаешь!) А иной сорвет какую-нибудь букву — предположим, «к», и у него вместо «к» получается «у». Вот тут кризис этой самой радистской болезни. Если человек одолеет свою букву «к» — он радист, и весь тут сказ. Если нет, если будет по тексту радиограммы шнырять глазами и выискивать — много ль там этой самой буквы «к», — всё. Не избавиться уж. Так и будет он весь срок службы шарахаться от ключа, от этой буквы, и, стало быть, тебе с ним работать будет одна мука!

— Кто работает? — спросил я у Вовика.

— «Клянусь памятью отца», — сказал Вовик.

Он окончил связь, отодвинул в сторону бланки радиограмм.

— Ты знаешь, Рыжий, что я здесь придумал? Я здесь придумал одну очень интересную штуку. Вот смотри (он выскочил из-за стола и стал мизансценировать посреди класса): он ему говорит, пускаясь в эту авантюру, которая может ему стоить всего — воинского звания, расположения, чести, а может, и жизни. Так? Но он кое-что рассчитал и вот решается: достойнейший сеньор! Это уже шаг в атаку, отступления нет. Отелло не должен никак реагировать на это, он говорит по-бытовому: Что скажешь, Яго? Яго делает первый удар, первый выпад: Когда вы сватались к сеньоре, знал ли Микелио Кассио вашу к ней любовь? Так? Отелло совершенно добродушен, он, как ребенок, искренен: Конечно, знал, ты почему спросил? Полнейший покой, понимаешь?

— Нет, неправильно. Ты почему спросил? — в этом уже есть тревога, удивление. С какой это стати младший офицер лезет в личную жизнь генерала?

— Правильно, правильно, — закричал Вовик, — этого чуть-чуть! Легкий мазок. А Яго завлекает его дальше. Он прикидывается, что мыслит вот тут, при нем: да так, соображенья. Вроде бы пустяк: хочу сличить их, вот и все. Он просто импровизирует. А мысли, рожденной при тебе, всегда веришь на все сто! Ты что так смотришь?

Вовик поймал мой взгляд. Мой друг был маленький, широкоплечий, с коротенькими ручками и коротенькими ножками. Кроме того, Отелло был генерал, а Вовик — всего лишь ефрейтор.

— Когда я вернусь, — стал говорить он медленно, отделяя каждый слог от другого, — я стану той кочергой, которая разворошит угли Москвы. Вот увидишь, Рыжий! Вот увидишь, что я сделаю с этим старым дровяным складом, с этой якобы блистательной жизнью! Я буду так играть, что все люди, сколько их ни есть и кто бы они ни были, поймут, поймут, как скучно они живут, как скучно мыслят!

— Это ж твоя историческая миссия — трубить у стен иерихонских!

— Не смейся! Мы вернемся в Москву — и все будет!

— Мы вернемся на пепелище, — сказал я.

— Нет, тысячу раз нет! Мы вернемся на сцену, где уже объявлен наш выход! Мы сыграем все, что увидели здесь за три полярные ночи, мы сыграем ситуации, разлуку, характеры! Ротного можно, наконец, сыграть!

— Ротного не сыграешь.

— Как не сыграешь? Пожалуйста! Только надо обстановку чуть-чуть обрисовать! Ну вот хоть вчера, например. Вся рота была в наряде. А я и рядовой Буйко — не задействованы. Хорошее словечко, правда? Вот смотри — в казарме всего четыре человека: дежурный по роте сержант Лебедев, дневальный ефрейтор Седач, я и Буйко. Входит ротный. Седач орет: рота, смирно! Лебедев парадным шагом к ротному: товарищ капитан… и так далее. Ротный: рота, вольно! И к себе в канцелярию. Оттуда: дневальный по роте — ко мне! Седач бегом в канцелярию. Ротный: постройте роту! Седач орет: рота, становись! Лебедев орет: рота становись! Мы становимся — я и Буйко.

— Ну это все уставные команды, чего здесь играть?

— Слушай дальше. Выходит ротный. Лебедев командует: рота (это я и Буйко) — смирно! Товарищ капитан, рота по вашему приказанию построена! Ротный: здрасьте, товарищи! Мы с Буйко: здравия желаем, товарищ капитан! Ротный: вольно! Лебедев: вольно! Ротный прошелся вдоль нашего строя, потом говорит: ефрейтор Красовский… Я! — кричу… Так… и рядовой Буйко… — Тот все молчит. Только лупает на ротного и молчит. Ротный повторяет: …и рядовой Буйко… Тот все молчит. Ротный: а где у нас сегодня Буйко? Что-то его не видать… Буйко, Буйко! — кричит он прямо ему в ухо. — Я здесь, товарищ капитан, — говорит Буйко. Ротный: ах, ты здесь… слона-то я и не приметил… Значит, все в порядке. Так… Значит, ефрейтор Красовский… — Я! — кричу. — …и рядовой Буйко… — Я! — кричит Буйко. — …поедут разгружать шлак. Старший группы — ефрейтор Красовский. Ефрейтор Красовский, командуйте! Я делаю два шага, поворот, командую одному Буйко: рота, направо! Шагом марш! И рота в составе одного-единственного Буйко марширует на разгрузку шлака. Разве не сцена?

— Это для тех, кто понимает службу.

— Но ведь это смешно: рота — и вдруг из двух человек!

В окно бросило жменю поземки, видно, под утро поворачивало на метель, значит, потеплеет. Новогодняя ночь.

— И все-таки мы с тобой вернемся на пепелище, достойнейший сеньор, — говорю я. — Наши жизни, наши судьбы придется начинать снова. От нуля. Наши профессии — они оказались не нашими, благо для выяснения этого вопроса нам предоставлено три года. Наши женщины тоже оказались…

— Отставить, — сказал Вовик, — не швыряй камнями в дедушку.

— Ну, ну, Отелло, не впадай в мелодраму. Не будь похожим на Зотова. Помнишь, такой прыщавенький со второго курса, который принес в стенгазету стихи:

— А потом выяснилось, что он эпилептик?

— Да, — подтвердил я. — Итак, кто же у нас с тобой остался? Друзья? Но ведь ты сам знаешь цену московской дружбе. Кто же у нас остался? Говорю по разделениям: у нас остались наши прекрасные матери. Вот кто нам не изменит. И мы им.

Я расхаживал по классу, постукивая по головкам телеграфных ключей, трогая нежный иней, опушавший стены, эффектно жестикулируя наподобие профессора Рыжова, который на лекциях говорил: «Итак, проблема номер один — проблема борьбы; проблема номер два — проблема борьбы с царским самодержавием…» — и направлял свой указательный палец куда-то вперед и вниз перед собой, словно там лежала эта проблема и профессор Рыжов на нее точно указывал. Вовик сидел у радиостанции, подперев кулаками пушкинское лицо, и с некоторой иронией слушал меня.

— Ты согласен? — спросил я.

Вовик что-то собрался сказать, но в это время головные телефоны, равнодушно шипевшие на антенном выходе, тоненько заверещали морзянкой. Вовик уставился на них, принимая передачу на слух. Я тоже стал слушать, прервав на середине свою проповедь. Корреспондент Вовика — это был Сулоквелидзе — просил АС 09.00, то есть перерыв в работе до девяти утра. Я посмотрел на часы. Пять тридцать восемь. Табельное время для тревоги прошло. Обычно тревогу объявляют в час, в два ночи. Как только первый сон, так давай беги. А кто ж объявит тревогу сейчас, когда до подъема осталось полчаса? Вовик включил передатчик и отстукал — да, главная станция согласна, чтобы младший сержант Репин и его напарник ефрейтор Сулоквелидзе отдохнули бы до девяти ноль-ноль. Выключили бы станцию, пошли поели или кимарнули в том же фургоне. Нет таких дураков, чтобы во время подъема объявлять тревогу. Но на радистском языке все это звучало вот так: НИЛ ЩСЛ АС 09.00. СК. Вот и все. Сулоквелидзе тут же отозвался: ОК АС 09.00. СК. Понял он, стало быть, Вовика, как речь зашла о перекуре. А другой раз долбишь-долбишь ему что-нибудь, а он РПТ да РПТ. Повтори. А то и РДТ АБЖ. Повтори все снова. «Клянусь памятью отца!»