Примерно в половине четвертого Крис спросила:

— Не возражаешь, если мы ненадолго остановимся?

Дорога становилась все более извилистой, углубляясь в глухую чащу и петляя между низкими горбатыми холмами. Она свернула на песчаную лесную просеку и проехала немного вглубь, пока дорога не скрылась из виду.

— Я почти не спала прошлой ночью, – сказала она. Потом опустила спинку сиденья; свернув куртку, подложила ее вместо подушки под голову, легла и закрыла глаза. – Разбуди меня, если кто‑нибудь подойдет.

Я не сразу поняла, что она имеет в виду: если, например, подъедет трактор и понадобится уступить ему дорогу.

— Да, хорошо, – кивнула я.

Уснула она почти мгновенно. Я не знала, чем заняться. Надо же что‑то делать, чтобы не думать. Я полистала атлас, а потом принялась изучать лицо спящей. Тушь на ресницах размазалась и собралась жирными черными комочками в складках век. Тони однажды сказал, что под веками у нас живут крохотные создания, или, может, он сказал – в бровях, но как бы там ни было, эти создания настолько велики, что иногда их можно увидеть невооруженным глазом. Я пристально изучала веки Крис, надеясь увидеть какое‑нибудь движение, но ничего там не шевельнулось. Я подумала, что люди – как ходячие города, целые континенты, как густонаселенные планеты, вращающиеся в открытом космосе. На блошках побольше сидят блошки поменьше и так далее, ad infinitum[27] по шкале, не имеющей ни начала, ни конца, которая выходит из бесконечности ничтожно малого и исчезает в бесконечности необозримого. И тогда, подумала я, ничто из того, что я сделала или не сделала, что я хотела или не хотела, на чаше весов, возможно, не будет иметь ни малейшего значения. И тот факт, что у меня нет ни паспорта, ни денег, ни конкретного плана, куда идти и как вернуться обратно к реальности, – все это ничто по сравнению с вечностью и слишком тривиально, чтобы вообще обращать на это внимание.

Я смотрела, как бегут секунды на электронных часах машины. До чего это долго – секунда. Я зевнула и постаралась устроиться поудобнее. Я убеждала себя, что ужасно устала, но уснуть не могла. Перескакивала с одной мысли на другую. Я могла размышлять о сотне разных вещей, о их всевозможных сочетаниях и метаморфозах, которые могут произойти всего за одну секунду.

Солнце жгло через окно. Я тихонько открыла дверцу и выскользнула из машины. Я чувствовала какую‑то одержимость движением, не могла усидеть на месте. Сошла с просеки и направилась в лес, где трава на полянах высокая, мягкая и невероятно зеленая. Надо мной дрожали и сверкали на солнце листья. Я все дальше углублялась в чащу. Трава поредела. Под ногами шуршали сухие листья. Я подумала, что зашла довольно далеко и скоро достигну края леса, но впереди, насколько хватало глаз, убегали белые, стройные стволы. Так что я уходила все дальше, вперед и вперед, тревожа птиц и цепляясь белой юбкой за буйную поросль ежевики, и думала о концах и началах и прочей метафизической чепухе, которая, по крайней мере, отвлекала меня от мыслей о чем‑то важном.

Через некоторое время до меня дошло, что иду я довольно долго и, скорее всего, заблудилась. Слово «заблудилась» меня очаровало. Это было путающее слово, завораживающее.

— Я заблудилась, – шептала я, прислушиваясь к нему. Оно меня как бы оправдывало, ибо означало, что моей вины здесь нет. Оно означало немыслимую свободу. И что самое приятное, оно подразумевало возможность быть найденной, когда эта свобода станет в тягость. Какой‑нибудь добрый лесничий может найти меня спящей на постели из опавшей листвы, и принести в свой домик, и, укутав в одеяло, накормить хлебом с молоком… И все будут так рады найти меня – под «всеми» я подразумевала Тони, – что забудут спросить, что же, черт меня подери, я делала одна во французском лесу в двухстах милях[28] к югу от Парижа.

Я была погружена в эти фантазии, когда, пробираясь сквозь густые заросли ежевики, внезапно обнаружила, что стою на той самой просеке, с которой вначале сошла. От машины я удалилась всего ярдов[29] на пятьдесят. Трудно сказать, обрадовало меня открытие, что я ходила по кругу, или разочаровало. Крис все еще спала, рот ее был приоткрыт, и на подбородке блестел тонкий серебристый след слюны.

— О господи, – дернулась она, внезапно проснувшись. Она недоуменно мигала, вспоминая, кто я такая. На какой‑то миг она здорово перепугалась. – О господи. Сколько сейчас времени?

— Без пяти семь.

— Черт.

Машина, пятясь, выкатила на шоссе, и мы заехали в ближайший городок перекусить. Крис остановилась у здания, перед которым были припаркованы грузовики. Я сначала подумала, что это гараж, но сбоку прилепилась не внушающая особого доверия забегаловка Релэ Рутье. Крис вошла туда так, будто заходила в подобные места каждый день, всю жизнь, будто она здесь хозяйка, и я последовала за ней. Все головы повернулись к нам. Внутри было полно народу – в основном шоферы, сидящие за длинным, покрытым клеенкой столом. Я никогда раньше не заходила в такие заведения. Мы с Тони посещали рестораны с названиями вроде «Ле Лион Д'Ор», со свечами на столиках и с красными клетчатыми шторами на окнах, со всем тем, что Тони называл «местным колоритом».

— Ну что, годится? – спросила Крис.

Она уселась и принялась вертеть в руках солонку, оглядывая зал.

— Годится, – ответила я. Почему бы и нет? Теперь все в ее руках. Пока мы не добрались до Фижака, я всецело покоряюсь ее воле. Я намерена просто наблюдать и бездействовать, и будь что будет.

Крис заказала два ликера.

— Выпей, – сказала она, – тебе пойдет на пользу, – и добавила воды в мой стакан. Жидкость стала мутной. Мне нравилось, что она все решает за меня, от этого я чувствовала себя в полной безопасности и выпила, хотя не выношу запаха аниса, и голова у меня мгновенно стала легкой–легкой, словно я смотрю на мир через стекло.

Ликер мы запивали pichet[30] красного вина. «Vin compris»[31] – говорилось в покрытой пятнами картонке, на которой неразборчивым, корявым почерком были написаны по–французски названия блюд. Стало жарко. Мне начинала нравиться насыщенная парами атмосфера забегаловки: нравилось, как от стола к столу в огромной кастрюле носят суп, нравился гул мужских голосов, шум кофеварки, звяканье стаканов, смех. Мне нравилось быть с Крис. После салата из сырых овощей и супа мы отведали кролика в горчичном соусе. Крис заказала еще один pichet вина. Она все подливала и подливала в стаканы.

Вскоре меня уже смешило любое сказанное слово. Помнится, я без конца хохотала. Время от времени у меня возникало смутное воспоминание о чем‑то, что я знала, но предпочла забыть, но я не позволяла этой мысли вырасти настолько, чтобы ее можно было узнать. Стоило ей только шевельнуться, как я делала очередной глоток вина и пресекала ее на корню. Кто‑то включил музыкальный автомат. Меня переполняло ощущение счастья.

— Понимаешь, я никогда не бывала в подобных местах, – объясняла я Крис. Только в ее присутствии я могла на это решиться.

— Ты без конца это повторяешь, – сказала она, – никогда не делала то, никогда не делала сё.

— Потому что это правда, – я откинулась на спинку стула и с интересом оглядывала ресторанчик. Я была как бы под защитой – во власти полнейшего безволия. Вся ответственность лежала на плечах Крис, не на моих. Она за все в ответе. – Я бы ни за что не отважилась зайти сюда одна.

Когда мы уговорили половину второго pichet, у меня мелькнула мысль: неужели она после этого намеревается вести машину, но едва я собралась задать этот вопрос, как она снова наполнила мой стакан.

— Ой, нет, – сказала я. – Хватит. Серьезно. – Но сказала не всерьез, и она это поняла. Мы улыбнулись друг другу.

— Так ты, значит, бросила мужа? – спросила она.