Я могла бы так, и сделать, но не сделала. А пошла дальше. Еще чуть–чуть, сказала я себе. Хотя бы до следующего перекрестка. Еще немного. Я чувствовала себя в полной безопасности благодаря этой своей теории. Где‑то в глубине души, в подсознании, я была в этом даже убеждена. Поэтому ужасно удивилась, столкнувшись с какой‑то женщиной и почувствовав осязаемую плотность собственного тела. Так и застыла, удивившись, что занимаю столько места в пространстве. Жужжание в черепной коробке стало теперь болезненным. Я извинилась и поспешила дальше, как будто опаздываю по делам. Понемногу меня охватывал испуг. Я не могла понять, что делаю. Ладно, сказала я, дойду до пятого дерева и поверну обратно. Но от рассеянности потеряла счет деревьям. Что ж, хорошо, на этот раз дойду до десятого. Но когда я досчитала до семи, деревья кончились, я остановилась на краю тротуара, и передо мной открылся перекресток, широкий, как разлившаяся в половодье река, такой широкий, что не удавалось четко разглядеть, что там, на другой стороне. Я вообще видела все окружающее как в тумане. Перед глазами все расплывалось. Если это декорация и в действительности меня здесь нет, сказала я не слишком уверенно, то никакая машина меня не собьет. Но инстинктивно следила все‑таки за потоком транспорта, дожидаясь возможности перейти, а, следовательно, понимала всю смехотворность этой идеи и знала, что на самом деле я, конечно, здесь. К тому же голова у меня теперь раскалывалась от боли, и я почувствовала, что все расплывается у меня перед глазами оттого, что они полны слез.
Так я добрела до парка. Села на лавочку и проглотила несколько таблеток аспирина, случайно оказавшихся в сумочке. Может, аспирин хотя бы притупит это странное ощущение в голове. Я не понимала, что делаю в парке. От смятения и нерешительности меня пробрал озноб. Тони, наверное, уже волнуется. Обнаружил, что меня нет в туалете. Он будет меня искать. Я вскочила и побежала, спотыкаясь о цветочные клумбы, пока не кончился парк, и я не очутилась на улице с множеством дорогих магазинов. Я забежала в универмаг и побрела вдоль витрин, восстанавливая дыхание и разглядывая перчатки, которые никогда не носила, потому что вечно теряла. В парфюмерном отделе побрызгала на запястье из выставленных для пробы флаконов.
– Madame désire quelque chose?[7] – спросила продавщица.
— Нет, – пробормотала я, пятясь. – Нет, ничего.
Тоненький, едва слышный внутренний голос сказал мне, что я веду себя как сумасшедшая. Тебе придется рано или поздно вернуться, проговорил он вполне резонно, так, что поворачивай‑ка назад, да побыстрее. Но голосок доносился откуда‑то издали, и вместо того, чтобы послушаться, я принялась напевать, заглушая его, и поднялась на эскалаторе на другой этаж, где примерила шелковое бирюзовое платье с черным корсажем. Потом я еще несколько раз поднималась и спускалась и наконец, вышла на улицу совсем с другой стороны здания. Это показалось мне весьма мудрой тактикой. Теперь они меня не поймают, сказала я, правда не слишком отдавая себе отчет в том, кто такие эти мифические «они». Наверное, Тони с официантом. Я представила, как они мечутся взад–вперед по улицам, выкрикивая мое имя. А может, я имела в виду полицию, хотя прошло слишком мало времени, чтобы Тони обратился к ним за помощью. И вообще, что за ерунда, никогда в жизни не станет он бегать за мной по улицам, он будет ждать в отеле. Будет сидеть, и молчать – взращивать в себе темное, тяжелое, карающее молчание. Я слишком хорошо знала это молчание. Я знала силу его гнева.
Я видела, как прохожу через вращающиеся двери отеля. Голова наклонена под неестественным углом, на лице выражение притворного смущения, – я всегда прохожу через вращающиеся двери с таким лицом: на случай, если ему пришлось ждать меня в фойе. Но думать об этом было слишком грустно. Я не могла сейчас вернуться: у меня не было сил плести паутину лжи, выдумывая одну за другой причины, которые примирили бы его с моим побегом, так, что я просто пошла себе дальше. Другой альтернативы я пока не видела.
Я понятия не имела, куда направляюсь. Пересекала широкие магистрали. Стояла на железнодорожных мостах, глядя вниз, на гравий между шпалами. Бродила по ветреным подземным переходам, где изображение свастики и литеры OAS были перечеркнуты красным. Кто‑то написал по–английски: «Я – Смерть». Я не поняла смысла, но надпись показалась мне очень многозначительной, как будто я стала свидетельницей какого‑то гигантского заговора, над которым не властна. Это явно имело какую‑то связь со странным ощущением в голове, и с двенадцатью флейтами, и с хищными оранжевыми цветами, и со скрежетом пластикового стула по тротуару. Я проходила под виадуками, мимо светофоров. Я шла по району, где то и дело попадались мигающие неоновые вывески «ДЕВОЧКИ», и «Le Peep»[8], и «Клуб кошечек». Темнокожая девушка в джинсах и белой рубахе стояла в дверях заведения, где мужчины платят за то, чтобы заглянуть в отверстие в будке и увидеть обнаженную женщину или по меньшей мере ту часть обнаженной женщины, которая представляла для них наибольший интерес. На вид она была обычной девушкой. Может, она просто собирала плату за вход. Потом следом за мной шел человек, с виду заядлый курильщик, с желтыми от табака пальцами, не отставая ни на шаг. Он улыбался и держал в зубах сигарету. Он что‑то бормотал мне на ухо. Что‑то предлагал мне. Я не понимала ни слова. Он был в синем костюме, с золотым медальоном вместо галстука. Он шагал в опасной близости от меня и в точности повторял мои движения. Я очень испугалась. Не знала, как от него отделаться. Я ускорила шаг – он тоже.
– Je suis anglais[9], – сказала я. как будто это что‑нибудь объясняло, и вспыхнула от стыда за совершенную ошибку. – Anglaise[10]. – пробормотала я.
До меня, наконец, дошло, что он предлагает мне деньги. Или, может, я не так поняла, и он не предлагал, а просил денег?
– Cent cinquante francs[11], – вот и все, что я уловила. Что‑то вроде этого. И потом: – O'key, o'key, deux cents francs. Deux cents francs[12]. – Он дотронулся до моей руки и вновь принялся нашептывать на ухо.
— Пошел вон, – сказала я. Голос мой дрожал. Я не привыкла так выражаться вслух.
Он пожал плечами и отстал. Он смеялся надо мной. Я побежала, не смея оглянуться. Ноги подгибались от страха. Бежала, пока не кончились силы.
Похолодало. Икры болели. Ступни горели огнем. Я проходила за улицей улицу, мимо стен с осыпающейся штукатуркой, мимо ржавеющих жестяных ставень и старых рекламных щитов Каколака и Дюбоне. Ветер подхватывал и поднимал в воздух мусор. Я была без пальто. У меня вообще ничего с собой не было. Но я все равно шла и шла, мимо складов, мимо мясоразделочной фабрики, в воротах которой появился человек и перешел дорогу, направляясь к автостоянке. Неужели так поздно? – подумала я. Мимо проехала женщина на велосипеде с буханкой хлеба на багажнике. Люди расходились по домам. Мне тоже пора домой.
До меня донесся звук телевизора. В фильме женщина заливалась горючими слезами, голос у нее срывался от крика. Музыка гремела, нагнетая страсти. Звякали тарелки. Пахло жареным беконом и чесноком. В отеле как раз начали подавать ужин. Мне надлежало в этот самый момент лежать на нашей двуспальной кровати и вполглаза смотреть по телевизору драму про рыдающую женщину. В то время как Тони принимает душ и решает, не заказать ли сегодня на ужин устриц. Вот что я должна сейчас делать, и я не знала, почему этого не делаю. Я понятия не имела, почему брожу по незнакомым улицам на пустой желудок и с пустой головой. Нужно немедленно кому‑нибудь позвонить. Я должна позвонить в отель. Нет, в таксопарк – заказать такси. На мгновение все прояснилось, но потом опять стало затягиваться мутной дымкой, и вообще, я не знала, откуда можно позвонить. Я ходила кругами почти четверть часа в поисках телефона, пока не наткнулась на вывеску «Кафе–Бар–Ресторан дю Центр». Это было написано выцветшей синей краской на желтой стене. В кафе должен быть телефон. Дю Центр – чего? – с любопытством подумала я. стоя на тротуаре и глядя на облупившийся фасад здания. По виду – закрыто. Засиженный мухами Tarif de Consommations[13] отвалился от стекла и застрял в мятой кружевной занавеске. Я толкнула дверь, не ожидая, что она откроется, но она открылась, и я вошла.
