Однажды днем, во вторник, в Париже, я бросила своего мужа. Я встала, не дождавшись заказанного кофе, и оставила мужа в открытом кафе на улице Франциска Первого, и это после шестнадцати лет того, что все окружающие в один голос называли невероятно удачным браком.

До сих пор пытаюсь понять, почему я так поступила, и не могу. Вернее, не могу понять, почему выбрала именно этот момент, а не какой‑нибудь другой. Хотя нет, это тоже не совсем правильное слово: я вообще не «выбирала». Все произошло само собой. День был необычный. Не знаю, что со мной творилось. Было ветрено. То ли от ветра, то ли из‑за скрежета пластикового стула по тротуару кости моего черепа приобрели странную чувствительность. Это Тони выбрал кафе – один из salons de glace, где подают дорогие коктейли.

— Это подойдет? – спросил он. – Здесь? – И обмахнул сиденье своего стула носовым платком. – Погоди, не садись, я твой еще не протер.

Но я все равно уселась, намеренно не посмотрев на стул, хотя была в белой юбке. Меня раздражало, что он суетится по пустякам. Мужчина не должен обращать внимание на такие мелочи. Я вот не обращаю. Значит, подразумевалось, что раз я не забочусь о мелочах, то делать это должен Тони, причем против своего желания, так? Странная чувствительность в голове перешла в тонкое, высокое жужжание, будто оса залетела в черепную коробку и не может найти выход.

— Что будешь пить? – спросил Тони. Был июнь, по–моему. Май или июнь, точно не помню. Но холодно. Достаточно тепло, чтобы сидеть в открытом кафе, но и достаточно прохладно, чтобы выпить чего‑нибудь горячего. – Кофе, – сказала я.

Он читал меню. У него за спиной стояли в кадках растения с оранжевыми остроконечными цветками.

— Искусственные, – сказал Тони, оглянувшись.

— Разве? А, по–моему, нет. – И я дотронулась до цветка. Так хотелось, чтобы он был настоящим. Таким же живым и развратным, каким казался. Но Тони, разумеется, оказался прав: цветы были искусственными. Жужжание у меня в голове стало еще громче.

— Что с тобой? – спросил он. Я солгала:

— Кажется, здесь оса.

— Где?

— Не знаю.

Любая неопределенность приводила его в ярость.

— Ну и что, что оса?

— Не знаю, что‑то со мной не то, – сказала я, прижимая пальцы к вискам. И тут подошел официант.

– Deux cafés[1], – сказал Тони, даже не взглянув на него. Мне пришлось улыбаться за двоих и делать все эти смиренные жесты, означавшие: «Мы англичане, мы тут в отпуске, пожалуйста, простите нам некоторую неловкость и поймите нас правильно».

Официант улыбнулся в ответ. Он был очень молоденький, совсем мальчик.

– D'accord[2], – сказал он и протер стол.

Тони откинулся на стуле и шумно выдохнул воздух.

— Ну и ладненько, – сказал он. И все. Вот что с нами происходило. Отсутствие атмосферы. Все размолвки предыдущего дня, когда из‑за моего неумения правильно прочесть карту мы заблудились в Нёйи, были забыты. И по молчаливому обоюдному согласию мы никогда не терзали друг друга даже намеком на утомившие нас ночные ритуалы, которые, при некотором недостатке природного воображения, у меня никак не вязались с любовью.

Я сидела, сложив руки на коленях, а жужжание в голове становилось все тоньше, все выше и напоминало уже какой‑то электрический вой. Я поднялась. И почувствовала влажное пятно сзади на юбке.

— Ты куда? – спросил Тони, смущенный резким звуком опрокинутого мною стула.

— В туалет.

Он указал на юбку:

— Ты на что‑то села.

— Нет, – возразила я, мне надоело, что он всегда прав. – Это кровь. – Разумеется, это была вовсе не кровь. Сама не пойму, почему я так сказала. Наверное, чтобы смутить его. И это сработало: он занервничал. Вот последнее выражение его лица, запечатленное в моей памяти: смесь испуга и раздражения.

Он поднял мой стул.

— Хочешь, я с тобой схожу?

— Нет, что ты, ничего страшного. – Меня смутила его добро та. – Просто мне надо в. туалет.

Ведь я и в самом деле намеревалась только посидеть пару минут в тишине, отдышаться, немного подсушить юбку Честное слово, ничего другого я не планировала. В зале кафе официант стоял за стойкой, втыкая в мороженое бумажные зонтики.

Я сказала:

– Excusez‑moi, est‑ce que vous avez des toilettes?[3] – Я тогда говорила по–французски на уровне школьницы. Могла составить какой‑то необходимый вопрос, но ответить на него мне удавалось лишь изредка. Официант указал на белую дверь в конце бара.

– Oui, Madame. Par la. La preminre a gauche[4]. Я толкнула дверь. Передо мной открылся короткий, сумрачный коридор. На стене, помню, висел плакат. Реклама Корсики. Я подумала: здорово было бы махнуть на Корсику. Прямо сейчас. Сию минуту. На фото на переднем плане крупные розовые цветы покрывали развалины древних колонн: на Корсике не водилось искусственных растений.

Пока я об этом думала, из дверей кухни вышел очень толстый, с выпирающим над брюками животом, человек, крича что‑то про двенадцать флейт[5]. Видите, как отчетливо я помню все детали? Сейчас я понимаю, что он говорил о хлебе, но тогда это показалось мне частью окружившей меня чуждой реальности, и я кивнула себе, будто именно этого подтверждения и ждала. Он распахнул дверь в конце коридора, она покачалась и осталась раскрытой. Свет с улицы упал на плакат. В проем двери я видела, как с автостоянки пытается выбраться машина. В коридор хлынул холодный воздух. Кто‑то крикнул из кухни:

– Eh, la porte. Fermez‑la[6].

Я поспешила выполнить просьбу. Я вообще очень послушная. Ничего не могу с этим поделать. Человек, который никак не мог выехать со стоянки, потерял терпение: узкую боковую улочку перегородил фургон. Я постояла в дверях, наблюдая и стараясь сосредоточиться, и потом, так и не найдя никакого разумного решения, вышла из кафе. Я объяснила себе, что необходимо глотнуть свежего воздуха, чтобы прояснилось в голове. Пять минут, сказала я, не больше. На пять минут притвориться, что я действительно куда‑то еду, на Корсику, например, и притом одна. В конце‑то концов, спорила я, ведь я взрослый человек, мне тридцать шесть. Могу поступать, как мне заблагорассудится. Могу самостоятельно дойти до конца улицы в чужом городе. Даже смешно, что я себя чувствую при этом такой отчаянно храброй. Я принялась подсчитывать, сколько раз я оказывалась одна в незнакомом месте, и не вспомнила ни одного случая, за исключением, конечно, тех моментов, когда находилась в уборной или поднималась по лестнице к себе в номер в каком‑нибудь отеле; я никогда не выходила сама на улицу без того, чтобы через каких‑нибудь полчаса не встретиться в оговоренном месте с Тони, или спешила вернуться, поскольку Тони будет волноваться. Я никогда не бывала по–настоящему одна. Невероятно, думала я, громко смеясь – я считала, что смеюсь, но теперь не уверена, – невероятно: он будет сидеть в этом открытом кафе и ждать, воображая, что я до сих пор в туалете. Я прошла мимо кричащего водителя. На душе было легко и странно. Вскоре я очутилась на улице, параллельной улице Франциска Первого. Вот теперь я действительно далеко ушла. Меня, казалось, никто не замечал. Я подумала: может, я стала невидимой? Голова была необычайно пустой и ясной, как будто этот электрический звук продолбил‑таки в ней дырочку, и все вылетело. Помнится, я очень здраво рассуждала, что стать невидимкой – это из области сказок; скорее, наоборот: я вовсе не здесь, это декорация, кусочек материализовавшейся мысли, и на самом деле я давным–давно вышла из туалета, вернулась к Тони и сижу напротив него за пластиковым столом, а он по мне даже не скучает. С чего бы ему скучать по мне, если я сижу напротив? Он вообще не понимал, что меня может не быть рядом: я являлась частью его сознания. Я существовала только потому, что нужна ему. А за пределами его разума я, вероятно, была лишена материального воплощения. Меня неодолимо тянуло срочно вернуться и взглянуть – ибо я теперь была довольно далеко, – убедиться, что на самом деле я преспокойно сижу за столом с Тони, попиваю, кофе и слушаю, как он читает вслух меню.