— Герани‑то совсем сдохли. – заметил он. – Надо было поливать. – Он вынул из кармана блокнот и поддернул рукава модного мешковатого пиджака. – Вот что я захватил с собой. Чтобы набросать списочек вещей, на которые у меня есть потенциальные покупатели.

Я его ненавидела. Ненавидела его напускное равнодушие, его бесцветность, его обаяние, уверенность в том, что я его испугалась, его бежевые брюки, легкий, изящный загар на отвратительно гладких руках, ненавидела, как падают на лоб его волосы, ненавидела его неизменно модные темные очки. Он был мне до того противен, что меня подташнивало. И я презирала Крис за то, что она поддалась на его обман или – того хуже – не поддалась и тем не менее якшалась с ним так долго.

— Ничего не продается, – холодно сказала я.

— Неужели? – улыбнулся он с мальчишеским удивлением. Мальчишеское удивление он изобразил весьма удачно. Потом заговорил, понизив голос. Если бы он не вызывал у меня отвращения, я бы приятно удивилась такому разнообразию методов.

— Какая жалость, – капризно шептал он, – а ведь вы задолжали мне, леди. Двадцать штук задолжали. И, учитывая сложившиеся обстоятельства, ты теперь можешь себе это позволить. Какая умная девочка, а! У меня просто слов нет, чтобы выразить свое восхищение.

— Возьми и сам наведи справки, узнай, могу ли я себе это позволить, – сказала я.

— Навел, навел, – мурлыкнул он. – Ты, похоже, сидишь на парочке миллионов фунтов – весь этот антиквариат и картины, и все прочее стоят не меньше. Так что двадцать тысяч для тебя небольшая потеря, так ведь?

— Я же сказала. Ничего не продается.

Его гладкое, почти бесцветное лицо стало жестким, будто покрытым эмалью.

— Думаю, мы друг друга неправильно поняли. Тогда я по–другому тебе скажу…

К нам нерешительно подошла Франсуаза. Я была так ей благодарна за то, что она прервала нашу милую беседу, что поприветствовала ее с излишней пылкостью, чем неимоверно смутила. Она отшатнулась и нервно поправила очки.

— Я просто… этот джентльмен собирается на экскурсию? – спросила она. – А то мы сейчас начинаем.

— Нет, – ответила я. – Он уходит.

— Кто сказал, что я ухожу? – Мэл обратил всю силу своего обаяния на бедную Франсуазу. – Я ни за что не пропущу такого зрелища. У меня и билет есть. Глядите. Нет, я с вами. – Он спрыгнул с каменной вазы. На полпути он обернулся, помахал мне блокнотом и подмигнул.

Не знаю, была это угроза или он, таким образом, предупредил, что берет дело в свои руки. У него в пиджаке было полно места для парочки маленьких ценных предметов, которые легко украсть. Я подождала, пока группа уйдет, а потом незаметно пошла следом. Они осматривали банкетный зал. Я спряталась за портьерой, укрывавшей вход, и слушала, как Франсуаза ведет экскурсию. Мэл очень заинтересовался картинами. Я заметила, что особый интерес он проявляет к четырем миниатюрам шестнадцатого века. Он запросто мог сунуть их в карман. Я наблюдала за ним, пока не убедилась, что он вышел из зала вслед за остальными экскурсантами. Может, стоило предупредить Франсуазу?

Она договорила французский текст и перешла к английскому. Англичане и датчане вежливо слушали. Вдруг мое внимание привлек человек слушавший Франсуазу с чуть наклоненной головой – эта поза была мне страшно знакома. Знакома до боли. Этого я не ожидала. Отчасти убедив себя, что ошиблась тогда, во время праздника, но в основном потому, что в следующий раз я планировала увидеть его исключительно по собственной инициативе, на моих условиях и когда я того пожелаю. Из своего укрытия я смотрела, как он поднял взгляд к росписи на потолке, следуя за повествованием Франсуазы. Меня немного испугало его лицо. Он совершенно изменился. На первый взгляд он похудел, сильно похудел, и черты лица стали другими, но это не все. Дело было в другом, а в чем – оставалось для меня загадкой. Я не могла понять. Подошла чуть ближе, чтобы разглядеть получше, и спряталась за спиной полной датчанки, стоявшей в стороне от группы.

— Предполагают, что это портрет Дианы де Пуатье, – говорила Франсуаза. – А вот там – портрет нашего прапрапрадедушки, Жана–Ива Масбу.

Это было ошибкой – заявиться в зал. Франсуаза увидела меня и со свойственной ей щедростью включила в ряды правнучек. Экскурсанты обернулись и уставились на меня.

— А теперь пройдемте, пожалуйста, со мной, – продолжала она, – в библиотеку. – Она повысила голос, чтобы привлечь внимание французов. – Mesdames, Messieurs, voulez‑vous me suivre…[92]

Болтая между собой, народ потянулся в резные двери.

У Тони был шок. Он ужасно побледнел. Не мог шагу ступить. Стоял, едва дыша, и куда подевалась вся его хваленая уверенность. Я молча ждала, пока он немного придет в себя. Зал опустел; Мэл удалился вместе с остальными. До меня доносился голос Франсуазы, монотонно гудящей о des manuscripts enluminîfe[93].

— Мэггс? – робко произнес Тони. Как мне знаком этот голос. Я была тронута. – Мэггс? – повторил он. Губы его дрогнули. – Не понимаю. Кто ты? – Он казался больным.

Я была к этому не готова, но что поделать.

— Это мой дом, – уклончиво ответила я.

Он потряс головой, чтобы в мозгу прояснилось.

— Я тебя повсюду искал, – руки его крутили и мяли невидимую ткань. Воротник рубашки был грязным. – Повсюду. Всю Францию облазил. Всю.

Мы долго смотрели друг на друга. Он стал другим. Я его не узнавала. Это был уже не тот Тони, от которого я пыталась сбежать в течение шестнадцати с половиной лет. Это был худой, застенчивый человек с грустными глазами.

— Ничего не понимаю, – беспомощно сказал он. – Ничегошеньки. Какое ты имеешь отношение к семье Масбу?

— Это мой дом, – мягко повторила я. – Я здесь живу.

Лицо его жалобно сморщилось. Он прикрыл его ладонями. Когда он отнял руки, он уже совладал с собою. Я старалась не отводить глаза, не избегать его взгляда.

— Ты изменилась, – сказал он.

Я улыбнулась.

— Ну да. Конечно, изменилась. Я теперь другой человек.

— Да брось ты эти глупые игры, Мэггс, – взорвался он, и я увидела, что это все тот же Тони, человек, которого я оставила на улице Франциска Первого.

— Зачем ты меня искал? – Меня разбирало любопытство. Я не понимала, что заставляет его думать, что он хочет меня найти.

— Зачем? – Вопрос ему явно пришелся не по душе. – Потому что не верил, что ты погибла, – сказал он. – Тела не нашли. А я бы ни за что не поверил, пока своими глазами не увижу тело.

Я улыбнулась. Все тот же педант.

— Да, но человек, которого ты ищешь, мертв. В том кафе он вышел из туалета и просто пошел себе дальше.

Он отказывался принять это объяснение. Это был образец той самой туманной фразеологии, которая его больше всего бесила. Эта моя привычка всегда его раздражала.

— Значит, ты просто пошла дальше.

— Вот именно, я просто пошла дальше.

— И что потом?

Я покачала головой. Я не собиралась больше ничего рассказывать. Остальная часть этой истории принадлежала лично мне, и я не хотела, чтобы он ковырялся в этом и интерпретировал все по–своему, подгоняя под собственный взгляд на мир. Стоит ему начать в этом копаться, и я, глядишь, сама перестану во все это верить. Так что я сменила тему.

— Это ты на днях расспрашивал обо мне в банке?

— Да, – сказал он. – Впрочем, нет. Я спрашивал о Мари–Кристин Масбу.

— Почему?

— Потому что не мог найти никакой зацепки. На прошлой неделе я был в Лиможе, рылся в подшивках газет, надеясь что‑то найти, хоть какой‑то намек, и вдруг наткнулся на заметку о женщине, погибшей в результате несчастного случая на шоссе N20, об англичанке, ловившей попутку. Она была датирована двумя днями позже твоего исчезновения. Все это, конечно, было вилами по воде писано, имя другое, но я решил, что попытаться стоит. В больнице мне не помогли, и я попытался найти водителя. Мари–Кристин Масбу.

Было так странно слышать это.