Я обратилась к Франсуазе:

— А ты? Поедешь с нами? – Вопрос абсолютно безопасный. Я знала, что сегодня ее черед водить экскурсии. Она покачала головой. – Как жаль, – сказала я без капли жалости.

— Тогда через полчаса, да? – спросил Гастон, отодвигая стул.

— Хорошо.

Я даже не надеялась на такую удачу. Щеки у меня болели от сдерживаемого смеха. Всю дорогу до ворот, сидя рядом с ним во взятой напрокат незадолго до этого машине, я боролась со смехом.

Он был в джинсах и выгоревшей синей рубашке. Я помню каждую деталь. Рукава были закатаны. Я не могла отвести от него глаз: от его кистей, спокойно лежавших на руле, от его коротких, сильных рук, от его профиля. Он смущался. Я улыбалась как идиотка, во всю широту щек, меня распирало от неудержимого счастья.

— Куда мы? – спросила я.

Отъехав на пару миль от городка, он свернул на лесную дорогу, и мы ехали, пока нас не скрыла густая тень дубов.

— Хочешь пройтись? – спросил он.

Мне было все равно, что делать, лишь бы с ним вместе. Мы уходили все дальше и дальше в чашу, и как‑то довольно неловко, смущаясь, перекидывались фразами, как будто до сих пор не знали, о чем говорить, – да, в общем, так и было. А потом мы стали вести себя уже свободнее, естественнее. Легли, обнявшись, в прохладную траву под деревьями. По большей части мы просто смотрели друг на друга, словно где‑то на наших лицах или телах содержалось письменное объяснение того, что с нами происходит. Иногда ложились рядом на спины и глядели вверх, сквозь калейдоскоп многослойной листвы, и глупо улыбались. Иногда ложились лицом друг к другу и крепко обнимались, и тогда мир вокруг нас растворялся, дробился на мелкие осколки, словно и свет, и небо, и земля уходили за край сновидения, и единственной реальностью, единственной истиной был поток тепла между его губами и моими.

Часы шли и шли. Жажда привела нас обратно к машине, и мы съездили в магазин, купили минеральной воды и сока.

— Завтра, – сказал Гастон, – возьмем с собой питье и лед.

Его практичность привела меня в восторг. Не думала, что он может быть таким прагматиком. Я вообще не думала о нем объективно. Мне в голову не приходило, что он может быть наделен какими‑то определенными чертами характера. Ведь он – плод моего воображения.

— Ну как, развеселилась? – спросил дядя Ксавье, когда мы вернулись.

Я вся сияла от солнца и счастья и от всего остального. То, что я прекрасно провела время, прямо бросалось в глаза. Дядя Ксавье победоносно произнес:

— Видишь, что значит сменить обстановку. Я же тебе говорил.

— Мы подумываем завтра прогуляться до Горж, – небрежно бросила я.

Он кивнул.

— Хорошо. Очень хорошо. Просто отлично.

За обедом я сидела напротив Гастона, лишенная возможности прикоснуться к нему или поймать его взгляд, или сделать что‑нибудь такое, что развеет чары. Один раз он под столом незаметно дотронулся до меня ногой, и изнутри меня затопил поток тепла, но внешне я была совершенно холодна. Внешне я продолжала обсуждать с tante Матильдой, чем по вкусу отличается блюдо, которое в Англии называют французской фасолью, от того, что во Франции называют фасолью зеленой. До чего было приятно играть в эту бесстрастную, вежливую и опасную игру, тогда как под незыблемой с виду поверхностью каждый нерв до боли жаждал воссоединения. Обед закончился, потом мы пили кофе, мыли посуду, посидели немного в саду с дядей Ксавье и Селестой, дразня друг друга, чтобы убить время.

— Ну ладно, – наконец сказала я, зевая. – В постель.

— Так что, хороший у тебя выдался денек? – спросил дядя Ксавье, когда я наклонилась, чтобы поцеловать его на ночь.

— Прекрасный.

— Ты стала немного счастливее?

Потом я спрашивала себя, не был ли это «самый счастливый день в моей жизни», но «счастливый» – это слишком слабо сказано. Он был настолько сложный, запутанный, что одним словом не выразить.

— В постель, – повторила я, сладко потягиваясь. Позже, когда по трубам перестала бежать вода и единственным звуком, нарушавшим тишину в доме, было тихое потрескивание остывающих балок, я встала и ощупью пробралась в его комнату. Он лежал на кровати и ждал меня.

Второй день был копией первого. Никто ничего не сказал. А что тут можно сказать? Почему бы дяде и племяннице не провести день вместе, обозревая окрестности, если они оба в отпуске? Мы снова поехали в лес. Ослепленные жарой и друг другом, мы только и делали, что лежали, зато выбор ложа был бесконечно разнообразен: мягкая трава, сухая листва, влажный мох, папоротник. Мы без конца целовались, не могли оторваться друг от друга, словно пытаясь остановить какое‑то кровотечение. Мы занимались любовью до полного изнеможения. Часами изучали друг друга, запоминая наизусть. Наконец мы смогли говорить. Я снова рассказала ему все с самого начала. Мое повествование обрело более четкую форму. С каждым повтором открывалось все больше смысла.

Ночью, в его комнате, он рассказывал мне про море. Мы фантазировали, и кровать превращалась в лодку, и мы садились в нее и тихо качались на волнах, и был штиль, но вдруг налетал ветер, и лодку уносило в открытое море, все дальше от берега, пока мы не терпели кораблекрушение; но это всегда заканчивалось любовью – вернее, любовь была частью повествования, – так что эта история никогда не кончалась. Я могла без устали слушать о море. Заставляла его рассказывать о ночных вахтах, о пьянках во время увольнительных в Агадире. Меня поражала мысль, что этот человек, чьи маленькие, нежные пальцы доставляли мне ни с чем не сравнимое наслаждение, умел провести судно через самые бурные, самые коварные воды. Мысль, что он всегда может найти дорогу, восхищала меня. Это означало полный контроль над миром физического.

Нет, сказал он, нет, ничего подобного. Кораблем управляют компьютеры. Все моря нанесены на карту и поделены на квадраты.

Я улыбнулась и промолчала. Мы тихо качались в лодке–кровати и уплывали в бесконечность, во тьму, и я знала, что с ним я в безопасности, потому что он ориентируется по звездам, он понимает, как устроен мир, – не только мир, изобретенный человеком, но настоящий мир, вращающийся в бессмысленном космосе; он знал, что делать, когда небо чернеет и волны устремляются ему навстречу; и если лодка, в конце концов, перевернется и мы начнем безнадежно тонуть, он знает, как выжить. Именно этого знания мне не хватало. Я жадно прислушивалась к каждому его слову.

Пробираясь к своей комнате в неясном, тусклом свете раннего утра, я встретила на лестнице tante Матильду. Волосы у нее были забраны в сетку. На ней был зеленый халат. Она стояла там, слегка наклонив голову, будто к чему‑то прислушивалась.

— А я из ванной, – сказала я. Мне показалось, что нужно объяснить свое присутствие на лестнице, но стоило мне открыть рот, как я поняла свою ошибку.

Она кивнула.

— К сожалению, – сказала она, из деликатности подчеркнуто понятно выговаривая французские слова, – у меня некрепкий сон.

Однажды после завтрака дядя Ксавье повел меня в сад. Он решил полить герани, но это явно было всего лишь предлогом. Герани можно было уже не поливать. Они безжизненно лежали на потрескавшейся земле цвета запекшейся крови.

— Так куда ты сегодня собираешься? – раздраженным тоном спросил он, сражаясь с кольцами шланга. На меня он не смотрел.

— Не знаю, – сказала я. – Мы еще не придумали.

— Мы? – спросил он. – Мы?

— Да, – я старалась заглянуть ему в глаза. – Вы не возражаете?

Он включил воду. Шланг развернулся и напрягся.

— Ас чего бы мне возражать? Ты можешь делать, что хочешь.

— Тогда я не понимаю, о чем разговор. Вы обвиняете меня в том, что я монополизировала дядю Гастона?

— Я ни в чем тебя не обвиняю, – сказал он. – Чего ты колючки выставляешь?

Вода хлестала на спекшуюся землю и собиралась в бесполезные лужи, которые скоро испарятся.

— А вы чего такой колючий? – спросила я.

Он не ответил. Стоял и упрямо поливал гравий, не поворачивая ко мне головы.