— Простите, – сказала я.

Tante Матильда поймала мой взгляд и смотрела на меня так долго, что я занервничала. Как будто меня поймали на крючок. Я была вынуждена отвернуться.

— Потребовался несчастный случай, чтобы ты приняла наше гостеприимство?

Я пробормотала очередное извинение.

— Так куда же ты ехала? – спросила она. Я видела, что сама мысль о том, что я ехала во Францию и не дала им знать, была для нее оскорбительна. Я была с ней согласна. Может, подумала я, соврать, как соврала мне Крис, и сказать, что как раз ехала к ним, но теперь это выглядело бы слишком неправдоподобно.

— По делам, – сказала я, пряча глаза. Она кивнула.

— Что ж, по крайней мере, мы обе знаем, как себя вести.

— Да, – сказала я, глядя, как она уходит в полумрак, к лестнице. Совершенно бессмысленный ответ: я понятия не имела, как себя вести.

Но ничто, даже неприятный разговор на лестнице, не могло помешать мне наслаждаться безупречным счастьем этого дня. Я вошла в свою комнату – свою комнату – и долго смотрела в окно, слушая ритмичный стрекот кузнечиков, вдыхая мягкую тьму и густой, тяжелый аромат, исходящий от томящихся по влаге цветов. Я хотела, чтобы этот день не кончался. Хотела, чтобы он длился и длился. Но дни всегда подходят к концу. Даже самые счастливые. Всё кончается.

Я слишком часто использую слово «я», и это странно, потому что значение этого слова – абсолютная загадка для меня. Нет, вообще‑то неправда.

Я знаю, что оно значит: это застенографированный рассказ об этом теле, покрытом шрамами, и о том, что сидит внутри него, как в ловушке. Но здесь‑то и начинаются трудности. Это вот самое, что сидит внутри него, – что это?

Раньше я воспринимала это «я» как пожизненное заключение. Изнывала под тяжестью его бремени. Зверь, попавший в западню, всегда кажется слишком слабым, чтобы такое выдержать. Поэтому я убегала. Бежала по длинным тоннелям, проложенным в собственной голове, бежала, пока не оказывалась так далеко, где меня никто не смог бы поймать. Я испробовала все методы, которые только знала: лгала, готовила, пылесосила, выдумывала разные небылицы, чтобы себя успокоить. Чтобы придать смысл своему существованию. Но ничего не помогало. Я все равно была «я». Я всегда была «я» – той «я», которую мучают ночные кошмары. «Я» – это душные, пропахшие жареной картошкой улицы Стока и заводские окраины Парижа, убогая комната в отеле, непристойные надписи на стенах и похоть в глазах мужчины с золотым медальоном, предлагавшим мне деньги. Все это – «я».

А теперь я – это «она», свободная от бремени. «Я» было мертво. Я больше не «я». Я – уже другое «я», веселая незнакомка с легким сердцем, чье прошлое – не более чем сказка, чью боль мне нет нужды терпеть. Я чиста, как стеклышко. Мне теперь ничто не причинит вреда. Даже прежнее «я». Я смотрела на нее, прежнюю, бесстрастным взглядом. Я воспринимала ее как маленькое, мягкое, отвратительное существо, вроде слизняка. Меня удивляла ее уязвимость: я наблюдала, как она вздрагивает, словно ее посыпают солью. Я хладнокровно думала: надо же, бояться такой ерунды!

Вот, наверное, почему я была так счастлива: на целый день я забыла о страхе.

Когда я проснулась, шел дождь. Я его слышала: тяжелые капли. Влажная дымка укрыла скалы, окрасила серым деревья. Но все же еще один день все‑таки наступил.

В холле на столе кто‑то оставил почту. Я остановилась по пути на кухню, чтобы просмотреть ее. В обеих реальностях я проявляла бесстыдное любопытство. Дяде Ксавье пришло четыре письма, на вид все официальные. Селесте – два. Я взяла в руки конверт, лежавший отдельно. Он был адресован «мисс К. Масбу».

Я долго стояла, глядя на него. В животе похолодело. Не знаю, почему я сразу его не выбросила. Письмо не имело ко мне никакого отношения. Никакого. Я не хотела взваливать на себя это бремя – обрывков реальности из другого прошлого. Я не собиралась надолго оставаться в этой реальности.

По лестнице спускалась tante Матильда.

— Нашла свое письмо? – спросила она. Нашла, это было очевидно. Я стояла и держала его в руке с таким видом, будто конверт пропитан ядом.

— Доставлено не по почте, – сказала она.

Я пригляделась к конверту. Ни марки, ни штампа.

— От друга? – с любопытством предположила она.

— Наверное. – Больше надеясь, чем веря в это, я добавила: – Может, от доктора Верду.

— Ах, от этого доктора, – сказала она, словно все про него знала. – Ну да, конечно. – Немного погодя она спросила: – Ты что же, не собираешься открыть?

Я не придумала подходящего оправдания. Лучше бы она ушла, чтобы я могла сделать это в одиночестве, но она увлеченно собирала на столе упавшие с цветов лепестки. Я принялась разрывать конверт и делала это так неуклюже, что порвала само письмо. Там был всего один листок, впопыхах выдранный из блокнота.

— Это от твоего друга доктора? – спросила она. – Если захочешь как‑нибудь пригласить его на обед… – Глаза ее остановились на обрывке бумаги. Письмо было явно не от врача.

— Нет, – сказала я.

Она вежливо ждала, что я договорю.

— Подруга из Англии, – сказала я наобум. – Она в отпуске. Здесь, неподалеку.

— Как мило, – она вытащила люпин, оторвала снизу засохшие бутоны. Я не знала, верит она мне или нет.

— Да, – сказала я. – Подруга.

— Если тебе понадобится машина, можешь взять, какая‑нибудь из них днем всегда свободна. «Рено» или «ситроен». У «рено» могут быть небольшие трудности с передачей. Очень темпераментная машина. Селеста предпочитает «ситроен»…

— Спасибо, – сказала я.

Она наклонила голову.

— Ты завтракала?

— Нет, – сказала я, сунув листок в карман.

Потом в одиночестве, в своей комнате, я разгладила записку и прочитала еще раз. Она была нацарапана карандашом. Там было написано вот что: «Крис, в 3 ч.. Кафе де ла Плас, Биллак. Приезжай. Ты мне должна. Мал». Я порвала ее на мелкие клочки и спустила в унитаз.

Дождь лил все утро: мягкий, торопливый, бессвязный звук. Я слонялась по коридорам, не находя себе места. Я входила и выходила из незнакомых комнат, брала и клала обратно предметы, передвигала шахматные фигуры, разглядывала книги – в общем, убивала время. Куда бы я ни пришла, меня везде преследовал звук, нежный, густой звук летнего дождя. Я путала его с тем, что происходило у меня в голове. Я убедила себя, что барабанящий дождь и сумбур в голове – это одно и то же. Думай, говорила я себе. Думай. Единственное, до чего я додумалась, – это что настала пора снова бежать.

Но я не хотела бежать. Только не теперь. Я хотела, чтобы снова наступило вчера. Я хотела еще немного незамутненного счастья. Хотела быть вчерашней Мари–Кристин Масбу, которую так любит ее дядя Ксавье, чье прошлое безболезненно существует в воспоминаниях и фотографиях, чье сознание легко плывет в эфире, как в воде. Я хотела остаться здесь, в этом замке с башенками–солонками.

Думай, говорила я себе, стоя у окна и глядя на шепчущий гравий. Кажется, у меня было только две альтернативы. Первая: забыть о записке. Я уговаривала себя пойти на эту уловку. Но она никуда не годилась. Если я не приду на встречу, то этот самый Мэл или снова напишет, или, того хуже, заявится сюда узнать, что стряслось. Вторая альтернатива: пойти. Но об этом и речи быть не могло.

В залитом дождем окне я заметила расплывчатое, неясное отражение женского лица. Оно плыло мне навстречу, оно струилось и все время менялось. Она улыбалась, эта утонувшая женщина. Она думала: до чего же она глупа. Или, может, до чего я глупа. Я улыбнулась ей в ответ, стала наклоняться к стеклу все ближе, ближе, пока наши губы не соприкоснулись, а потом она исчезла в дымке дыхания. Я засмеялась вслух, так это оказалось просто. Это будет проще простого – пойти на встречу. Человек, написавший записку, человек, который ожидает увидеть Крис Масбу. не знал меня, так что я спокойно могу зайти в это кафе в Биллаке, ничего не опасаясь. Могу сказать: «Извините, это не вы ждете Мари–Кристин Масбу?» И когда он ответит: «Да», я могу сказать: «Знаете, я ее подруга. Она просила меня передать вам, что извиняется, но у нее не, получается, приехать, потому что она еще не оправилась после аварии. И никого не хочет видеть». Или еще лучше – скажу, что она уехала в Марсель. И, может, мы немного поболтаем, чтобы я могла точно выяснить, кто такой этот Мэл, и если возникнет малейшая опасность, хотя бы слабый намек на нее, тогда мне ничего не останется, как вернуться к прежнему, странному и нереальному плану – уехать куда‑нибудь к морю и ждать, пока все само образуется.