Это было правдой в обеих реальностях.

Я прямо чувствовала, как ему это было приятно. Как он гордился собою.

— А вот, глянь‑ка, – сказал он. – Это твоя мать. Видела этот снимок? Тут они как раз только обручились.

Я увидела красивую, испуганную женщину со светлыми пышными волосами в шерстяном костюме моды пятидесятых. Выглядела она совершенно растерянной, как человек, потерявший власть над происходящим. Рядом с ней стоял повзрослевший Эрве, засунув руки в карманы и спокойно улыбаясь.

— Он совсем не похож на вас, – сказала я.

— Да, Эрве от всех нас отличался, – сказала tante Матильда. – Гастон и Ксавье – одно лицо, а вот Эрве был совсем другой. Выше. Тоньше в кости.

Я вспомнила имя Гастон. Крис упоминала своего дядю, с которым она время от времени виделась. Он, возможно, был единственным человеком, который мгновенно раскусил бы, что я – фальшивка. Важно было выяснить, где он сейчас.

— Дядя Гастон…? – начала я. – Он в…? Где он сейчас?

— В море, – сказал дядя Ксавье.

— В море? – Я постаралась, чтобы в голосе не прозвучало удивление. И явное облегчение.

— А вот снова твоя мама, – дядя Ксавье перевернул следующую страницу. – Это она в Англии.

Это была свадебная фотография.

— Сколько ей тут лет? – спросила я.

— Очень молодая, – ответил дядя Ксавье.

— Девятнадцать, – сказала tante Матильда. – Слишком молодая. Совсем ребенок.

— Мне тоже было девятнадцать, когда я вышла замуж, – возразила Селеста, защищая мою мать.

— Ты – другое дело, – сказала tante Матильда.

А затем следовал мой первый снимок: ребенок на руках женщины с пышными волосами. Женщина улыбалась, но натянуто: губы ее немного кривились, как будто она испытывала боль. Затем пошли фотографии «Мари–Кристин, 2 ans[80]» (толстый карапуз, глупо улыбающийся в камеру и протягивающий к ней руки); «Мари–Кристин 3 ans» (ноги подлиннее, светлые кудряшки и непослушное выражение лица); «Мари–Кристин, 5 ans» (волосы прямее, неопределенного цвета, переднего зуба не хватает); «Мари–Кристин, 7 ans» (широкая щербатая улыбка, шорты, поцарапанные коленки); «Мари–Кристин, 8 ans» (волосы длиннее и темнее, почти того же цвета, что были у нее, когда я с ней познакомилась, улыбка почему‑то смущенная, руки за спиной). Последнее лето во Франции.

— Какой я была страшненькой, – сказала я. приходя в опасное возбуждение. – Только поглядите, – я требовала, чтобы они убедились, что это была совсем не я.

Дядя Ксавье хотел перевернуть страницу, но я его удержала. Здесь была еще одна фотография, которую я хотела рассмотреть. В ней было еле уловимое сходство с «Dwjeuner sur l'Herbe»[81]. На переднем плане, на коврике перед открытой корзинкой сидела tante Матильда, как две капли воды похожая на себя нынешнюю. Рядом сидела еще одна женщина с печальным, землистого цвета лицом,

с красивыми глазами, глядящими прямо в камеру.

— Кто это? – спросила я.

— Моя жена, – сказал дядя Ксавье. – Твоя тетя Женевьева. Помнишь ее?

— Нет, – ответила я.

— Она долго болела.

— Рак, – сказала tante Матильда. – Умерла три года назад.

Две пухленькие девчушки в одинаковых платьях с бантами в волосах сидели рядом с ней, с вытянутыми прямо перед собой ногами и скучными лицами.

— Селеста с Франсуазой? – спросила я tante Матильду.

Она кивнула.

Перед ними в траве лежал на животе молодой человек, почти юноша. Рядом валялась его смятая рубашка. Верхом на нем восседала девочка, которую я теперь называла местоимением «я». А на заднем плане, не подозревая, что фотограф делает снимок – никто кроме печальной жены дяди Ксавье не обращал на это внимания, – сидел дядя Ксавье с моей матерью. Все его внимание было сосредоточено на ней, словно она говорила ему что‑то столь личное, столь интимное, что он боялся пропустить хотя бы слово. Она сидела, обняв колени, голова наклонена к плечу, волосы (пышная завивка опала) мягкими, светлыми кольцами спускались ей на глаза.

Я подняла на него удивленный взгляд. Он встретился со мной глазами и быстро перевернул страницу.

— Ой, посмотри, – поспешно сказал он. – Снова Эрве.

Эрве и Ксавье стояли около низкой спортивной машины. Рука Эрве лежала на багажнике, как будто он похлопывал по нему.

Tante Матильда подошла и встала рядом со мной. Она надела очки.

— Это фото было сделано за пару недель до автокатастрофы, – сказала они.

Какой катастрофы?

На следующей странице я углядела фотографию молодого дяди Ксавье. С бородой, в белой футболке, открывающей шею, он небрежно держал сигарету. Внизу подпись: «Гастон – каникулы 1967».

— Дядя Гастон, – сказала я, словно узнав его.

— Еще кадет, – сказала tante Матильда. – Он всегда хотел стать моряком. С малых лет.

— Ой, я тоже, – вырвалось у меня. – Именно этого я и хотела.

Селеста, которая, зевая, потягивала вино, удивленно подняла бровь. Франсуаза приоткрыла рот, струйка слюны тянулась от верхних зубов к нижней губе. Дядя Ксавье рассмеялся.

— Стать моряком? – переспросила tante Матильда таким тоном, будто я призналась на людях, что мои жизненные амбиции не шли дальше карьеры уличной проститутки – «четыре позы за один час».

— Видишь, – сказал дядя Ксавье. – Это семейное. – Но три женщины смотрели на меня как на человека, отпустившего непристойную и безвкусную шутку.

Позже, когда все отправились спать, tante Матильда проводила меня наверх.

— У тебя есть все необходимое? – спросила она.

— Да, благодарю.

Она немного помедлила около моей двери.

— Спокойной ночи, – сказала я.

Из всех нас она была самым совершенным и безупречным человеком: все в ней было на месте – ни складочки, ни выбившейся пряди волос, ни лишнего движения. Место, занимаемое ею в пространстве, напоминало маленькую квадратную крепость. Ни на дюйм она не выходила за пределы этой крепости. То, что она называла словом «я», содержалось в строжайших рамках.

— Ты, конечно, понимаешь, – сказала она, – что твой дядя Ксавье испытывал… – она пожала плечами, подбирая подходящее слово, – как бы это выразиться?., сентиментальную привязанность к твоей матери.

— Да, – сказала я. – Это я поняла.

— Но не более того, – твердо сказала она, словно ожидая, что я стану ей перечить. – Une amitii sentimentale. Только и всего.

— Да, – сказала я. Последовала длинная пауза. Считая разговор законченным, я снова сказала «спокойной ночи».

— Во всяком случае, так было с его стороны, – продолжала она. – С ее же… – она снова пожала плечами. – Он хороший человек, мой брат, но не слишком умный. Его всегда тянуло к красивым женщинам. Он так и не понял, что за человек она была.

— А что за человек она была? – спросила я.

Tante Матильда странно улыбнулась, одними губами.

— Дорогая моя, – сказала она. – ты прожила с ней больше двадцати лет. Ты сама должна знать, какой она была. – Она покачала головой. – Бедный Ксавье. Он так тебя любит.

— Я тоже его люблю, – сказала я. У меня было такое ощущение, словно я иду по тонкому льду: одно непродуманное или поспешное движение, и я камнем уйду под воду.

— Верится с трудом, – холодно заметила она. – Если ты так его любишь, то почему же ни разу не заехала к нам в гости?

На это у меня ответа не было. Почему я их не навещала? Я не знала.

— Это еще можно было понять, пока была жива твоя мама – она, ясное дело, не хотела, чтобы ты к нам ездила. Но после ее смерти… – В этой недоговоренности слышался красноречивый презрительный упрек.

Я подумала, не приплести ли сюда загруженность работой, но решила: не стоит. Слишком слабое оправдание. С другой стороны, какие тут могли быть другие объяснения? Мне было непонятно, почему Крис никогда не навещала семью своего отца. Еще более непостижимым было то, что, столько раз бывая в детстве во время летних каникул в Ружеарке, она не хотела сюда возвращаться после смерти отца. Я не знала, что сказать, кроме как извиниться – что и сделала.