Плохо другое: я не могла представить его одного, без себя. У меня до сих пор возникает ощущение, что на самом деле я лежу сейчас на нашей двуспальной кровати в комнате на Бирчвуд–роуд и жду, когда он выйдет из ванной. Это, по крайней мере, казалось более вероятным, чем то, что я устроила маскарад в средневековом французском замке, присвоила имя другого человека и жду когда жестокий тиран сознания ослабит свою хватку.

Когда‑то, давным–давно – я намеренно употребляю милые сердцу слова, которыми начинаются сказки, ибо это и есть сказка, – по поручению Тони я посетила компьютерный магазин в Стоке: ему понадобилась какая‑то программа. Был безумно жаркий день, один из тех. когда собственная кожа тебе не по размеру, когда плоть твоя, бледная и потная, вызывает в тебе омерзение, когда из‑за любой ерунды ты готова скрежетать зубами. Я чувствовала: еще немного – и я просто умру. Я шла уже целую вечность, пытаясь отыскать этот чертов магазин. Тротуары были запружены группами медлительных девушек с распухшими ногами и влажными пятнами под мышками и толпами молодых людей в рубашках с коротким рукавом, которые жевали чипсы и жадно пили баночное пиво.

Когда я, наконец, дотащилась до этого компьютерного магазина, парнишка, худой и бледный, как лишенное хлорофилла растение, сообщил, что дисков с нужной мне программой уже нет. Были, сказал он ломающимся голосом, но вчера продали последний. Вид у него был немного испуганный. Не знаю, что уж он обо мне подумал. Что я могла ему сделать‑то? У меня не было сил даже шевельнуться. Даже слово сказать. Я чуть не сдохла от досады. Бледный, лишенный хлорофилла мальчик нервно на меня поглядывал. Я стояла столбом посреди магазина, неожиданно – и весьма некстати – пораженная чудовищным, жестоким фактом собственного существования. Должно быть, со стороны это кажется странным – чтобы человек испытывал такое посреди бела дня в Стоке, но, хоть это и звучит неправдоподобно, где‑то же должно было настичь меня столь оригинальное открытие. И вот стою я на затоптанном ковре и думаю обо всех тех миллионах лет, когда меня не было на свете, и о том, как это замечательно – быть, и о тех грядущих миллионах лет, когда меня снова не будет, и едва не теряю сознание от ужаса – ужаса оттого, что меня без моего согласия вытолкнули – вот он, момент истины, результат бессмысленной катастрофы осознания, – в жизнь, в непрерывную череду дурных предчувствий, бесконечный поток малоприятных ощущений и изнурительных, смутных мыслей.

— Это невыносимо, – сказала я. – Совершенно невыносимо.

Должно быть, я произнесла это вслух, поскольку все, кто был в магазине, обернулись ко мне, а глаза лишенного хлорофилла растения в панике заметались.

И тут ко мне вышел мужчина в отутюженном костюме, сказал, что он менеджер, и спросил:

— У вас есть жалобы, мадам?

— Да, – сказала я. – Есть. У меня есть жалобы.

Он ужасно извинялся – хотя «катастрофа осознания» вряд ли произошла по его вине – и нес какую‑то чушь – о трудностях с поставками, о том, что он позвонит, как только они получат эту программу, а я только повторяла: «Это невыносимо.

Это просто чудовищно», потому что ни о чем другом не могла думать.

Менеджер все больше огорчался.

— Простите, мадам, я все понимаю, но и вы должны нас понять, – обидчиво сказал он, шея его покрылась красными пятнами. Он обвинял меня в непонимании.

— Я понимаю, – сказала я. И вышла из магазина – в зной, наполненный запахом жареной картошки, бензина и соуса карри. Внезапно мне страшно захотелось пить. Вот вечная проблема. Как только начинаешь думать, пытаешься серьезно разобраться во всем, тут же на пути встает жестокий тиран – физические ощущения. В конце концов, гудящие ноги и жажда всегда берут верх. Декарт ошибался. Причина, по которой ты осознаешь, что существуешь, – это невыносимая боль в животе, или готовый лопнуть мочевой пузырь, или ты ударился локтем, или испытываешь элементарную жажду.

Это был как раз мой случай. Мне до того хотелось пить, что я не могла сделать глотательное движение и зашла в первое попавшееся кафе. Села за столик и заказала минеральной воды со льдом. Хозяевами в этом кафе были греки. На стене висела потрескавшаяся, тусклая картина – изображение Акрополя. Чуть погодя в кафе набежала толпа. На моем столе была лужа разлитого кофе, и я возила в ней стаканом и тупо чертила на пластиковой поверхности набегающие друг на друга мокрые круги. Подошел мужчина и сел напротив меня. Он взял кофе и какую‑то сдобу. Похож на иностранца. Сказал, что его зовут Элефтерис. Он был очень загорелый. В клетчатой рубашке с закатанными рукавами.

— А тебя как зовут? – спросил он.

— Марина Джеймс, – ответила я.

Нет, хватит. Тут и сказке конец. Продолжения не последует. Я редко ее рассказываю, только чтобы напомнить себе, когда произошло это открытие и как жадно с тех пор я ищу забвения.

Меня разбудило солнце. Наверное, я проспала целую вечность – пустой, бессодержательный сон. Проснулась я на удивление свежей, без того мутного, беспокойного осадка, который по обыкновению остается после моих сновидений. Обнаженная, я лежала в озере солнечного света. Никогда раньше не случалось у меня ночей без сновидений. Изумительное ощущение. Солнце обжигало мою бледную, истерзанную плоть. Я подняла ноги и долго изучала испещренное стежками шрамов произведение доктора Верду. Потом встала. Нет, не встала. Я вскочила на ноги. Подпрыгнула. Вылетела из кровати. Я и не знала, что такое бывает. Я частенько прыгала в кровать, но не из кровати. Еще одно совершенно незнакомое мне ощущение – энергия с жужжанием и гудением вырывалась изо всех пор. Может, это было связано с тем, что мне ничего не снилось. Обычно сны оставляют меня обессиленной, полной дурных предчувствий. И потом приходится с добрых полчаса лежать в постели, пытаясь одолеть подавленность и страх, осторожно водворяя на прежнее место свои маски и отражения, прежде чем я смогу начать день.

Когда я была Маргарет Дэвисон. я ненавидела одну вещь: оставаться с незнакомыми людьми. Мучительно собиралась с духом сойти вниз задолго до того, как проснутся остальные, или наоборот, когда все уже улягутся. В панике слонялась из угла в угол, выбирая подходящий момент, чтобы спуститься. Тони никогда об этом не беспокоился.

— Какая разница? – говорил он.

Ну, для меня разница была, потому что если я даже в этом допущу ошибку, то это будет свидетельствовать о целом ряде вещей, которые я всегда неправильно понимала и впредь буду понимать неправильно. Даже простейшие действия, о которых люди никогда не задумываются, у меня вызывали дикие затруднения.

— Да ведь это проще простого, – говорил он, и губы его делались тонкими от легкого раздражения. Его любимая фраза. Неважно, что обсуждалось: как пользоваться шомполом в микроволновые, как переводить километры в мили или как не испачкать краской ковер. – От тебя требуется всего лишь выполнить несколько элементарных правил. Тут невозможно ошибиться.

Очень даже возможно. Дело в том, что я никогда до конца не понимала этих его «элементарных правил».

Цокая каблуками вниз по лестнице (мои шестого размера ступни торчали из сандалий пятого), я обнаружила, что постепенно начинаю понимать Тони. Он таки был прав. (Ну, разумеется прав. А когда он бывал не прав?) Какая, к черту, разница? Наверное, я сводила его с ума.

Я чуть ли не вприпрыжку сбежала по ступеням. Я напевала себе под нос. Засунула кончики пальцев в карманы джинсов Крис и шествовала прямо‑таки развязной походочкой. Через холл, в кухню, – мои новые ноги шагали шире, чем отваживались ступать несмелые ноги Маргарет Дэвисон, – я топала по пыльным коридорам так, словно имела полное право здесь находиться.

Франсуаза сидела в одиночестве на кухне, пила кофе из большой чашки. Очки ее лежали на столе. У нее был детский, настороженно обнаженный взгляд, какой бывает у людей, привыкших носить очки, когда они смотрят на мир без них. Она щурилась, как будто у нее резало глаза.

— Доброе утро, – сказала я. Она подскочила от неожиданности. – Все уже встали?