Наконец подъехали к перекрестку. На знаке надпись: «Фижак – 29 километров». Время поджимало. Оставалось меньше тридцати километров.

— Дядя Ксавье, – сказала я через пару минут. Я не знала, как его иначе называть. – Д яд я Ксавье…

Он повернул голову, взглянул на меня. Я подумала: сейчас скажу. Попрошу высадить меня у станции в Фижаке. Но едва я открыла рот, чтобы произнести следующую фразу, как из‑за угла навстречу выскочил еще один маленький «рено». Дядя Ксавье вцепился в руль. Глаза его сверкнули. Он поерзал на сиденье, подался вперед, оскалил зубы. Он явно не собирался давать дорогу. Как, впрочем, и водитель другой машины. Я зажмурилась. Дядя Ксавье издал победный клич, ударил кулаком по сигналу и в самую последнюю секунду резко повернул вправо. Машины разошлись с зазором в несколько дюймов. Дядя Ксавье захохотал и удовлетворенно похлопал по приборному щитку.

– Salaud[56], – нежно сказал он и снова расслабился, откинувшись на сиденье. Он сиял от удовольствия. Теперь, когда дорога освободилась, он вспомнил, что я начала что‑то говорить.

— Так что ты собиралась сказать?

«Собиралась сказать, что я не ваша племянница», – подумала я.

— Нет, нет и нет, – сказал он, хлопая меня по костлявой джинсовой коленке. – Все в порядке. Не волнуйся.

Я так и обмерла. Сперва подумала, что он прочел мои мысли. Или я случайно проговорила их вслух. Странно другое: то, насколько сильно я встревожилась. Очевидно, я вовсе не намеревалась говорить ему правду. Но в таком случае, что есть правда, что истинно? Может, кто и знает это, но не я; я же вконец запуталась. Если истина – это то, во что верит большинство, тогда мне нечего ему сказать. А может, это всегда некий абсолют, как непреложные истины Тони, вроде его изречения о женских задах или истины сродни той, что Земля круглая? Хотя тут тоже кроется проблема. Если все поверят в то, что женский зад выглядит в брюках абсурдно или что Земля плоская, тогда сама эта вера превратит глупое предположение в правду. По крайней мере, пока большинство людей не заставят поверить в обратное.

— Нет, нет и нет. Не волнуйся, – повторил дядя Ксавье. – Я отличный водитель. Просто классный. Раньше мы каждый год принимали участие в гонках в Ле–Мане, я и твой отец. – Он оторвал взгляд от дороги и посмотрел на меня. – Ты совсем не помнишь отца?

— Нет.

Ведь и в самом деле не помнила. Он похлопал меня по коленке и между делом пощупал ее.

— Кожа да кости, – сказал он, громко фыркнув. – Так и осталась худышкой. Когда‑то я заставлял тебя пить козье молоко. Помнишь?

— Нет, – ответила я. Он засмеялся.

— Ничего‑то ты не помнишь. Что у тебя с головой? Она… – он явно рылся в памяти в поисках подходящего английского слова. – Она вся в дырках.

— Решето, – подсказала я. – Голова как решето.

В машине меня разморило. Я закрыла глаза.

— Знаешь, – немного погодя сказал дядя Ксавье, – чем больше я на тебя гляжу, тем больше замечаю, как ты похожа на мать.

Я сонно улыбнулась.

Потом, наверное, ненадолго задремала. Когда же проснулась, мы уже ехали по предместьям города.

— Где мы? – спросила я.

— Фижак, – сказал дядя Ксавье. Не включив поворота, он неожиданно свернул направо. Дорога пересекла реку и запетляла между гаражами и застекленными кухнями, открытыми для любопытных глаз.

— Куда мы едем? – тупо спросила я.

— Домой, куда же еще.

Вот тогда мне и следовало с этим покончить. Это был мой последний шанс, и я обязана была им воспользоваться. Сказать правду, извиниться и попросить отвезти к станции. Но меня охватила удивительная, прямо какая‑то фатальная пассивность. А почему, собственно, я употребляю слово «удивительная»? Ничего удивительного в этом не было. Я вообще всегда такая, это мое привычное состояние. Вечно плыву по течению, мол, будь что будет, поскольку для того, чтобы сопротивляться обстоятельствам, требуется несравненно больше энергии и уверенности, чем у меня имеется в наличии. К тому же на деле всегда выясняется, что возможностей для выбора все равно гораздо меньше, чем себе навыдумываешь. Посему я молча сидела на горячем, липком сиденье, не в силах покинуть это место, напоминавшее утробу матери, и рассеянно ждала, что кто‑то явится и спасет меня в этой нелепой ситуации, ибо самой мне для этого не хватало ни желания, ни сил.

Пейзаж постепенно изменился. Мы проезжали убогие заброшенные деревни. Потом начался подъем. Зеленая придорожная полоса, полная полевых цветов, сменилась сухой, колючей, как щетина, травой. Земля отступила перед камнем. По обеим сторонам дороги потянулись бесконечные массивы – из низкорослых дубов и сухого чертополоха. Казалось, мы взбираемся на вершину мира. Стволы коренастых деревьев поросли серым лишайником. В жизни не встречала более скучного зрелища. Скалы и камни, камни и скалы. Тощие овцы с колокольчиками на шее щипали редкую траву. Эта бесплодная, выжженная солнцем земля вызывала у меня отвращение. Проселочные дороги переплетались, как змеи, сходясь и расходясь, тянулись на многие мили. Впереди показалась ветряная мельница. Дядя Ксавье остановил машину.

– Voila – Кос, – сказал он, приглашая меня насладиться местными видами.

— Невероятно, – сказала я. Затем на случай, если этого недостаточно, повторила: – Совершенно невероятно.

— Другой такой страны в мире нет, – сказал он. Вот уж действительно. Ничего похожего я не видела и не испытывала желания увидеть. Во все стороны тянулись бесконечные пустоши и исчезали в далеком синем мареве.

— С этой стороны река, – сказал дядя Ксавье. – И с той река. Горж, – добавил он, вероятно считая, что я понимаю, о чем идет речь. Для меня это был пустой звук. Окружающие ландшафты источали недружелюбие.

«Рено» покатил дальше. Посреди беспорядочно разметавшейся деревушки мы повернули налево по дороге, усыпанной комьями глины и соломой. На перекрестке стоял выгоревший голубой знак с надписью: Шато (де чего‑то там).

— Мы почти дома, – сказал дядя Ксавье, и я вдруг занервничала. Даже во рту пересохло.

Я начала внимательнее присматриваться к домам, мимо которых мы проезжали. Сперва на глаза попалась полуразвалившаяся ферма. Ставни почти сгнили и болтались на петлях; прямо перед открытой задней дверью – навозная куча. Но неподалеку в поле стояла новенькая бетонная сельскохозяйственная постройка, так что, возможно, здесь жили не совсем бедняки. Посреди двора, с потрескавшейся на солнце грязью, на стуле сидел старик. В знак приветствия он взмахнул палкой, вспугнув гусей и возмущенных кур. А может, это была угроза, а не приветствие. Трудно сказать. Две злобные на вид собаки спали в тени чахлого грецкого ореха. Дядя Ксавье посигналил и поехал дальше. Я вздохнула с облегчением. Впереди показалась маленькая аккуратная ферма, каменный дом, приютившийся среди любовно ухоженных, ровных посадок табака и винограда. Я была убеждена, что мы приехали. Но вместо того чтобы притормозить, дядя Ксавье прибавил газу. Мы быстро катили с горы. Внезапно дорога резко свернула направо.

— Река, – сказал дядя Ксавье. – Вон там.

Внизу, в сотнях футов от нас, между высокими

берегами извивалась зеленая змейка воды.

– Un grand spectacle, uh?[57] – спросил дядя Ксавье. – Этого ты тоже, небось, не помнишь?

— Ровным счетом ничего не помню, – призналась я.

Он заложил крутой вираж – слишком скоростной и опасный. На другой стороне дороги высилась каменная стена утеса. Я про себя молилась, чтобы нам не попался встречный транспорт. В паре сотен ярдов после очередного линялого знака «Site Historique»[58] дядя Ксавье свернул влево, на узкую каменистую тропу, ведущую, казалось, прямо к обрыву. Кусты и хилые побеги черной смородины торчали из трещин в камне. Прыснули во все стороны ящерицы. Небо отливало темной, тяжелой синевой. Тропа резко свернула, и глазам внезапно открылся огромный природный амфитеатр, в центре которого, словно высеченный в скале, возвышался настоящий замок, топорща серые башенки в виде солонок.