— Может, лучше юбку? – сказала сестра Мари–Тереза, с сомнением глядя на джинсы. – Жарко ведь.

— Я просто примерю, – сказала я, засовывая ногу в штанину. У меня была мысль – и не беспочвенная, учитывая нашу с Крис разницу в росте, – что они мне будут страшно малы, но я без труда в них влезла. На бедрах они были даже свободноваты. Я оглядела себя с удивлением и просунула большой палец под ремень.

— Вы похудели, – заключила сестра Мари–Тереза.

Похудела. Причем основательно. Сильнее, чем она думает. Я покрутилась перед зеркалом, украдкой скосив глаза на попку, которая, насколько я могла заметить, выглядела вполне сносно. Я не только похудела. У меня отрасли волосы, пришлось надеть резинку и сделать хвост. В зеркале отражалось хрупкое и очень молодое существо, которое с трудом можно было принять за особу женского пола. Лицо у особы было в синяках и лишь отдаленно напоминало Маргарет Дэвисон. Эта особа занимала намного меньше места в пространстве, чем Маргарет Дэвисон. Плечи ее казались уже скулы – острее. Я подумала было воспользоваться косметикой, но с такой кошмарной физиономией нечего было и пытаться навести марафет. Кроме того, я даже боялась невольно угадать черты Маргарет Дэвисон на этом незнакомом, худом, изрезанном шрамами лице и, в конце концов, узнать женщину, глядящую на меня из зеркала.

— Скоро все заживет, – с сочувствием проговорила сестра Мари–Тереза: решила, что меня беспокоят шрамы. Не понимаю, почему все считают меня такой недалекой, такой самовлюбленной.

Я попросила отдать кому‑нибудь цветы и оставшиеся фрукты. Поблагодарила ее за ласку и заботу.

– Je vous remercie de votre bontô[53], – сказала я, и, на мой взгляд, это прозвучало вполне сносно, не на школьном уровне. Я теперь, что ни день, осваивала новые фразы. Она расцеловала меня в обе щеки и настояла на том, чтобы самой спустить вниз чемоданы и костыли. Я повесила сумку Крис на плечо. Я чувствовала себя очень легкой. Мои ноги в светлых джинсах были длинными, стройными и совершенно мне незнакомыми. Я была от них в полном восторге.

— Обувь, – подсказала сестра Мари–Тереза, смеясь над моей рассеянностью. Гляжу – а я босая.

— Обувь, – сказала я. – Да.

Ни одна пара из чемоданов не подошла. Ну, разумеется, еще бы им подойти. Ступни человека – вещь фундаментальная, очень приземленная. Они не меняются.

— Ума не приложу, что случилось, – сказала я. – Всё мало.

— Должно быть, из‑за жары, – сказала сестра Мари–Тереза. Я кивнула, хотя предположение было абсурдным: в белой комнате всегда стояла прохлада.

Она выбрала легкие парусиновые туфли, ярко–красные, в каких обычно ходят на пляж.

— Попробуйте эти, – предложила она.

Я сделала вид, что они впору, но не успела спуститься по лестнице, как уже натерла пятки.

Доктор Верду все‑таки пришел попрощаться. Вышел откуда‑то из тени в прохладном, темном холле. Стоял под деревянным распятием, прибитым над дверью.

– Au revoir. Mademoiselle[54], – сказал он.

Мне показалось, что он собирается поцеловать меня на французский манер. Я не знала, подставить щеку или нет. Но в следующий миг дверь с шумом распахнулась, и в тихий, сумрачный холл с улицы ворвался горячий воздух, а вместе с ним – шумный, захлебывающийся словами дядя Ксавье, который выхватил у сестры Мари–Терезы чемоданы. Печальное, восковое лицо Христа глядело сверху, в ужасе от такого наглого нарушения торжественной больничной тишины. Я улыбнулась доктору Верду и вдруг, поддавшись внезапному порыву, поцеловала его. Мы стукнулись головами. Он страшно смутился.

— Спасибо вам, – сказала я. Ведь он как‑никак спас мне жизнь. Спас жизнь неизвестно кому. И за это я должна быть ему благодарна.

— Непременно заезжайте нас навестить перед возвращением в Англию, – сказала сестра Мари–Тереза, вручая мне костыли. Она промокнула глаза. Странно, с чего это они меня так полюбили. Не представляю, что я такого сказала или сделала, чтобы пробудить в незнакомых людях теплые чувства. Должно быть, для этого достаточно просто позволить себя спасти.

— Или если возникнут какие‑то… трудности, – туманно проговорил доктор Верду. – Если потребуется какая‑нибудь помощь… – он смотрел себе под ноги.

— Спасибо, – повторила я.

Машина дяди Ксавье стояла у входа. Это оказался маленький потрепанный «рено». Странно, я ожидала чего‑нибудь посолидней. Дядя казался слишком могущественным, чтобы сидеть за рулем такой неказистой малышки. Должно быть, я ошибалась, принимая его за человека с положением. «Рено» и голубые дядины джинсы сбили меня с толку. Я не знала, что и думать. Жара на улице стояла плотной завесой: она оглушала, словно с размаху врезаешься в стену. Доктор Верду и сестра Мари–Тереза с крыльца махали нам вслед, пока мы отъезжали. Я попыталась опустить стекло, чтобы помахать в ответ, но оно не опускалось. Я надеялась, что они заметили мои старания, но, скорее всего, выглядело это так, будто я сразу о них забыла.

Ремень безопасности тоже пришел в негодность.

— Мне нужно купить какую‑нибудь обувь, – сказала я, когда мы миновали ворота больницы и въехали в город.

— Завтра, – сказал дядя Ксавье. – Завтра купишь обувь. Сегодня отдыхай и делай то, что тебе велят. Сегодня мы едем домой.

Домой. От этой мысли стало неуютно.

Мои ягодицы горели огнем на сиденье из искусственной кожи. Я пожалела, что не послушалась совета сестры Мари–Терезы и не надела льняную юбку. В джинсах было слишком жарко: но они чертовски хороши в них, эти мои новые стройные ноги, вытянутые под приборной доской.

— Нам далеко? – спросила я. Хорошо бы подальше. Хотелось никогда сюда не возвращаться.

Дядя Ксавье не слушал. Он был разозлен внезапно возникшей пробкой на улице с односторонним движением. Он несколько раз громко просигналил. Высунулся из окна, и махал руками, и сыпал проклятия на головы водителей. На перекрестке, где застопорилось движение, стоял знак со стрелкой влево, который гласил, что до Фижака сорок километров. Сорок километров пути – до того, как принять окончательное решение.

Мы застряли рядом с магазином Филдара. он был по левую руку, а за ним – обувная лавка с выставленными на тротуар стеллажами и корзинами с обувью. Дядя Ксавье не переставая молотил кулаком по сигналу. Мы продвигались еле–еле, в час по чайной ложке. Я могла прочесть цены: довольно дорого. Мне нужна всего лишь пара нежарких, удобных туфель. Честнее всего было бы сейчас выйти из машины, купить туфли и пойти прочь. Но честные поступки всегда мне плохо удавались, так что вместо этого я поерзала, чтобы отлипнуть от сиденья, и надела темные очки Крис.

— Любишь музыку? – спросил дядя Ксавье. У него были загорелые крепкие руки, от него исходил сильный запах – запах жизни. Запах силы.

— Да, – сказала я.

Он включил радио. Какая‑то универсальная поп–звезда вроде Джонни Холидея проникновенно пела задорную, сентиментальную французскую песенку. Мне, наконец, удалось опустить стекло и выставить локоть на край окна. Я была бы счастлива провести в таком положении много часов, навеки застрять в пробке, чтобы играла музыка и солнце жгло руку, а небо сияло яркой, неестественно яркой синевой. Но ничто не вечно. Мы неизбежно приближались к перекрестку и наконец, проскочили его. Дядя Ксавье нажал на газ, машина взревела, как сумасшедший биплан, и с рычанием рванула вперед. Мы шумно катили по широкой рыночной площади со стоянками для машин в тени деревьев, с магазинчиками и кафешками, потом проезжали заводской район, беспорядочно разбросанные пригородные домишки, совсем не похожие на бесконечные примитивные окраинные районы английских городов подобного типа. Затем мы внезапно очутились за городом, по радио женщина пела грустную галльскую песню о l'amour perdu[55]. Солнце всей тяжестью легло на черепичные крыши. Дорога впереди плыла и дрожала в мареве размякшего гудрона. Дядя Ксавье вел машину ровно по середине шоссе. Он никому не собирался уступать. Каменные стены по обеим сторонам были увиты диким виноградом, покрыты зеленым мхом. Мы проезжали посадки грецкого ореха, луга с ульями, табачные поля, фермы, где во дворах гоготали гуси, проносились мимо густых перелесков с блестящей зеленой листвой.