— Дядя Ксавье? – спросила я.

Лицо его расплылось в улыбке. Под глазами, на щеках, на лбу заиграли морщинки.

— Столько воды утекло, – сказал он, – а ты все не едешь и не едешь. Совсем нас забыла. Когда я тебя видел в последний раз, ты была вот такая, – его рука застыла на высоте двух футов от пола. – Вот видишь, я не ошибся. Не помнишь. Не помнишь своего дядю Ксавье.

Я смотрела на него спокойным взглядом: помнится, я была восхитительно спокойна.

— А вот и помню, – сказала я.

Он засмеялся, счастливый.

— Знаю я, что ты помнишь. Помнишь пасеку, пчел?

— Пчел?

— Да. Помнишь? – он ободряюще кивал мне. Ах, как нехорошо, нехорошо дурачить его. Надо было с самого начала признаться, что я ничего не могу помнить.

— Нет, – сказала я. – Каких пчел?

На лице у него было ясно написано разочарование.

— Не помнишь пчел?

— Я была очень маленькая, – сказала я.

— Вот такой высоты.

— Я имею в виду возраст.

— Восемь лет, – сказал он. Он держал меня за плечи и разглядывал так, словно я какое‑то чудесное явление.

Нелепейшая ситуация, я просто не знала, что делать. Мне было ужасно любопытно, та ли я. кого он ожидал увидеть, поэтому я так прямо и спросила:

— Вы меня такой себе представляли? – спросила я. А сама подумала: до чего легко человек принимает то, что, по его мнению, должно быть правдой.

— Ты повыше, чем я думал, – сказал он. – Мне казалось, ты мне досюда. – Он дотронулся до середины лба.

— А все остальное? – не отставала я. Мне хотелось, чтобы он признался, что я ничуть не похожа на Крис Масбу.

— Раньше у тебя были светлые вьющиеся волосы.

— Ну, волосы. Волосы с возрастом темнеют.

— О! – сказал дядя Ксавье, ибо, наконец, прибыл доктор Верду, за ним по пятам семенила сестра Мари–Тереза, нервно всплескивая руками. – Bon[51].

Тараторя по–французски, дядя Ксавье принялся задавать вопросы. Доктор Верду насупился, надев маску холодной учтивости. Я сидела на стуле у окна и слушала; из десяти слов я понимала в лучшем случае одно. В один момент мне показалось, что дело дойдет до рукопашной. Дядя Ксавье был ростом ниже доктора Верду, но шире его в плечах. Доктор Верду рядом с ним выглядел почти хрупким. В конце концов, они, похоже, пришли к какому‑то решению. Оказалось, победил дядя Ксавье. Он шел к окну, задрав нос.

— Вы поняли? – спросил доктор Верду. Он разволновался, лицо его в обрамлении рыжих волос так и пылало.

— Ничего она не поняла, – снисходительно сказал дядя Ксавье. – Alors[52], растеряла весь свой французский.

— Ваш дядя просит разрешения увезти вас домой, – сказал доктор Верду. Он был ужасно сердит. – Разумеется, это совершенно невозможно. Так я ему и сказал. Я не могу этого позволить. Однако если вы будете поправляться в том же темпе, я смогу в понедельник вас отпустить.

В целом из этой маленькой помпезной речи я поняла, что дядя Ксавье выдвинул доктору ультиматум: понедельник – крайний срок. К этому сроку выпишут меня или не выпишут, в любом случае дядя, который теперь расхаживал по палате с довольным и гордым видом, приедет и заберет меня.

Я пожала плечами. Мне тоже было все равно. Я вполне могу изменить первоначальный план и позволить этому самодовольному петушку увезти меня, совершив, таким образом, первую часть путешествия на машине. Это, по крайней мере, избавит меня от необходимости тайком удирать из больницы и от утомительной пешей прогулки до станции. А еще я сэкономлю внушительную сумму на дороге. Именно так и надо поступить, думала я. Нежданно–негаданно у меня появилась возможность выбирать. Я к такому не привыкла. Поэтому просто сидела на кровати, улыбалась и ждала. Торопиться было некуда.

Когда дядя Ксавье ушел, оставив после себя неуютную пустоту, доктор Верду плюхнулся на стул, нервно потирая лоб, словно у него разболелась голова.

— Он что, всегда так? – спросил он.

— Не знаю, – ответила я.

Минуту–другую я поиграла с этой мыслью: а не рассказать ли ему, что я не знаю по той простой причине, что никогда раньше не встречала этого человека. Но объяснение вышло бы слишком трудным и запутанным; и к тому же сейчас мне крайне невыгодно признаваться, что я не Крис Масбу, по крайней мере, пока я не улизну из больницы и не доберусь до своего дешевого отеля на берегу моря, где я смогу быть кем пожелаю. Я услышала, как мой голос произнес:

— Я его с восьми лет не видела.

Доктор Верду тяжело вздохнул.

— Простите, – сказал он. – Боюсь, по моей вине вы попали в затруднительное положение.

Это все, продолжал он, стряхивая с брюк невидимую соринку, его рук дело. Он сделал запрос в Фижак и попросил свою секретаршу связаться с семьей Масбу.

— Зачем? – спросила я.

Потому что ему была невыносима мысль, ответил он, что мне некуда будет пойти после больницы.

— Мне хотелось как‑то помочь, – сказал доктор. – И когда вы упомянули о своих родственниках в Фижаке… – голос его виновато дрогнул. – Я не представлял, что ваш дядюшка окажется таким… таким… – Он поднял на меня глаза, взгляд его был серьезным. – Вам не обязательно с ним ехать, если не хотите. Я могу все уладить.

Но у меня уже все было улажено. Так что я мило улыбнулась доктору Верду и сказала, что, наоборот, очень благодарна ему за звонок дяде. Ему не о чем беспокоиться, заверила я. У меня все будет хорошо.

Дядя Ксавье явился за мной в понедельник утром. А вплоть до понедельника каждый день присылал мне подарки: цветы, корзину с фруктами, пару бутылок вина. Дважды приходил доктор Верду и, нервно сжимая кулаки в карманах, спрашивал, не лучше ли мне вернуться в Англию? Это легко устроить. Он сам займется этим вопросом.

— Вернуться? Каким образом? – спросила я. – Полиция до сих пор не отдала мой паспорт.

— Я с ними поговорю.

У меня все внутри похолодело при мысли о возвращении. Жизнь в Англии была настоящей. В Англии мне пришлось бы вернуться в реальность. Поэтому я покачала головой и сказала: нет, большое спасибо, лучше я догуляю отпуск во Франции. Во Франции, добавила я, погода лучше.

— Может, я все‑таки кому‑нибудь сообщу о вас в Англии? Мне ведь не трудно, – повторил он. И я снова покачала головой. Он мне нравился. Он был ко мне невероятно добр. Я подумала, что оставлю ему те бутылки, что прислал дядя Ксавье. Больше у меня ничего не было.

— Вы так добры, все время мне помогаете, – сказала я и с удивлением заметила, что он покраснел. Это ему не шло. Рыжеволосые люди имеют склонность краснеть чаще других.

— Мне это доставляет большое удовольствие, – официально ответил он.

Я немного смутилась. И даже, наверное, сама покраснела. Я протянула ему руку.

— На случай, если завтра у нас не хватит времени попрощаться, – сказала я.

Мы пожали друг другу руки. На глаза мне навернулись абсолютно фальшивые слезы, пришлось мигать и отворачиваться, чтобы он не заметил и не принял их на свой счет. Он был тут совершенно ни причем. Все дело в неожиданно возникшем ощущении утраты. Все перемены в жизни воспринимаются как утрата. Остаться бы навсегда в этой белой комнате, где ничего не происходит. Уходить из нее не хотелось. Не хотелось начинать жить сначала.

Утром сестра Мари–Тереза принесла два моих потрепанных чемодана. (Нет, я имела в виду просто два чемодана. Это оговорка.) Все было сложено, выстирано и выглажено.

— Спасибо, – сказала я, понимая, что это ее рук дело.

Странно было перебирать аккуратные стопки одежды Крис, гадая, что надеть. Казалось почти непристойным трогать ее нижнее белье. Я целую вечность держала в руках ее бюстгальтер, который, если бы и подошел по размеру чашек, никогда не сошелся бы у меня на спине. В конце концов, решила обойтись без него. С трусиками – более интимной деталью туалета – почему‑то было легче. Гардероб Крис состоял в основном из футболок и шорт. Было несколько рубашек, два свитера, пара летних юбок, два платья, джинсы, белые хлопковые брюки и шелковистое изумрудно–зеленое платье с разрезами по бокам. Всё, даже футболки и шорты, на вид очень дорогое. Сначала я склонялась к тому, чтобы выбрать юбку, поскольку брюки вряд ли на меня налезут, но потом вдруг неудержимо захотелось надеть джинсы. Я подумала, что Крис Масбу предпочла бы как раз джинсы. Или, вернее, джинсы – это то, чего ни за что не надела бы Маргарет Дэвисон. Тони не любил женщин в джинсах. Говорил, что в них женский зад выглядит смехотворно. Не знаю, почему женский зад должен выглядеть более смехотворно, чем мужской: это зависит от того что считать нормой. Однажды я попыталась об этом заикнуться. Просто ради спора сказала, что, по–моему, мужские зады довольно уродливо торчат из брюк. Мужчинам ни в коем случае нельзя носить брюки, сказала я. Но, похоже, мы говорили на разных языках. Ведь он изрекал абсолютную истину, истину в последней инстанции, тогда как все мои возражения были смешным детским лепетом. Мы частенько общались в таком духе.