— Нет, я собиралась просто заскочить, если подвернется возможность.

Выражение «подвернется», употребленное в таком контексте, не входило в лексический запас доктора Верду. В результате мы углубились в обсуждение бесчисленных фразеологических оборотов со словом «подвернется»: подвернуться под руку; все, что подвернется; первый подвернувшийся; подвернуться кстати. Он посетовал на то, что в употреблении английских предлогов нет никакой логики, их невозможно запомнить. Я возразила, что как раз английские предлоги очень логичны, а французские используются совершенно произвольно. Чем глубже мы погрузимся в грамматику, рассчитывала я, тем скорее он забудет об этой моей семье из Фижака.

Однажды утром пришли две медсестры и по длинным коридорам отвезли меня в кресле в кабинет, где доктор Верду снимал мне швы. У меня было пятьдесят четыре шва только на голове и лице. Напоследок меня еще заставили пройти на костылях до лифта. Боль адская. Пока я доковыляла до двери лифта, я вся дрожала, меня тошнило, а они, похоже, остались очень довольны. Все заживает, сказали они. И с тех пор заставляли меня ходить каждый день. Ноги, живот, ягодицы – после этих мучений все ныло от усталости, иногда острая боль пронизывала ребра; но я рассуждала так, что если они правы, утверждая, что я быстро иду на поправку, то мне необходимо как можно скорее встать на ноги. Безмятежная жизнь кончалась, полиции не потребуется много времени, чтобы меня раскусить. Пора сматываться, и чем скорее, тем лучше.

Когда я уже приспособилась ходить на костылях и лицо мое покрылось твердыми сухими корками, в палату как‑то утром вошла сестра Мари Тереза с двумя чемоданами и сумкой. Из ее упрощенного до предела французского я уяснила, что полиция оставила их, чтобы я проверила содержимое. Я сидела на кровати и перебирала вещи из сумочки Крис, старательно делая вид, что вижу их не впервые. По сравнению со всеми моими сумочками, в этой царил удивительный порядок. Здесь был кошелек, полный денег – денег и вправду было довольно много, восемь тысяч франков (я пересчитала), – и еще одна сумочка поменьше, где лежали зеркальце, карандаш для ресниц, тушь и помада. Была чековая книжка, гарантийный дорожный чек, кредитная карточка, водительские права, все бумаги, связанные с прокатом машины, международная водительская лицензия, почтовая открытка, ручка, щетка для волос, солнечные очки и какие‑то ключи. Все. Никакого мусора, никакого песка на дне, никакой мелочи вперемешку с грязными леденцами и скомканными квитанциями. Сумка была совершенно безликой. Я прочла открытку. Ни штампа, ни адреса. Там было написано: «Воспользовалась твоим советом. В Кале. Позвоню дяде Ксавье, когда доберусь до Фижака. Крис».

Обоим чемоданам здорово досталось во время аварии. Они были продавлены и перевязаны бечевкой. В них оказалась только одежда, обувь, краска для волос и тому подобные личные вещи.

– Bon, – сказала я сестре Мари–Терезе. – C'est tout[47]. – От этого вранья стало немного не по себе: словно я сделала что‑то неприличное.

Она улыбнулась и унесла чемоданы. Я сидела у окна, держа на коленях сумку Крис. Она доставила мне нежданную радость, эта сумка, как будто посмертный подарок. Мне придется вернуть Крис ее имя, но подарок я имею право оставить у себя. Кредитные карточки, водительские права, все, что связано с именем Крис Масбу, я выброшу перед уходом. Порву и спущу в туалет. А косметику, очки и деньги оставлю себе. Восьми тысяч франков мне хватит на сто лет, ну, на два–три месяца точно. Лучше всего, решила я, сесть в поезд и махнуть к морю. Дальше этого мои замыслы не шли. Наверное, меня посещали некие туманные идеи о возвращении в Англию по паспорту Крис, хотя полиция до сих пор его не вернула, но я не слишком забивала себе голову такими мелочами. Единственное, чего мне хотелось, это пожить в каком‑нибудь дешевом отеле, побыть наедине с собой, погулять по берегу, не спеша покататься на лодке и не думать ни о чем кроме цвета воды в той нереальной точке пространства, где море встречается с небом и одно превращается в другое. В детстве я всегда хотела стать моряком, чтобы под парусом плыть по морю к линии горизонта и миновать ее, будто пройти сквозь зеркало и оказаться на другой стороне, в другом мире.

— Ты хочешь стать моряком? – спросила моя мама. – Нет, дорогая, не думаю, что тебе это подойдет.

— Моряком? – спросил отчим, держа ложку с пшеничными хлопьями перед усами, испачканными молоком и желтыми от никотина. – Зачем, скажи на милость, тебе становиться моряком?

Так что с самого начала я знала, что это мне не светит.

Я разработала простой план. Через пару дней, когда я смогу понемногу ходить без костылей, я спрошу сестру Мари–Терезу, нельзя ли мне погулять в саду. Это значит, что ей придется найти мне какую‑нибудь одежду. А у меня появится шанс сориентироваться. Потом, во время посещений, когда всем будет не до меня, я смешаюсь с толпой родных и знакомых и вместе с ними выскользну за ворота. Потом сяду на поезд и поеду на юг, пока не окажусь за пределами страны, где притворюсь абсолютно свободной, свободной духом, как Крис, и намеренно не стану думать о будущем.

Я сидела у окна, сосредоточенно подсчитывая, насколько мне хватит восьми тысяч, если тратить 180 франков в день, но сбилась из‑за шума: в коридоре разговаривали на повышенных тонах. Я услышала, как бедная сестра Мари–Тереза, которая сидела со мной все реже – она теперь отвечала за стирку, – щебечет, как испуганная птаха. Мужской голос возражал и заглушал ее причитания.

Дверь распахнулась, будто ее снесло с петель ураганом, – в проеме, широко распахнув руки, стоял маленький круглый человечек.

— Мари–Кристин! – сказал человечек и так крепко сжал меня в объятиях, что я не могла шевельнуться. У него была толстая шея и барсучья голова с проседью, у этого человечка, который, к моему ужасу, кажется, принимал меня за Мари–Кристин. – Дай же на тебя посмотреть! – сказал он, немного ослабив хватку.

Меня смутила страстность и пристальность его взгляда. Я потупила глаза. Он был глубоко растроган увиденным – в его глазах стояли слезы.

– Ma pauvre petite…[48] – сказал он и снова прижал меня к груди. Ребра мои взвизгнули от боли. Он трижды поцеловал меня в обе щеки и тут же повторил всю процедуру. От его волос исходил странный, резкий запах. Он сказал – а говорил он на быстром, малопонятном французском, который, заметив мой растерянный вид, сменил на быстрый и совсем уже непонятный английский, – он сказал, что был просто оглушен известием о моей аварии, возмущен поведением властей, не пускавших ко мне родных, и теперь счастлив найти меня в такой хорошей форме. Он хочет забрать меня домой. Сейчас же. Сию минуту. Машина ждет на улице.

Сестра Мари–Тереза в отчаянии заломила руки. Мне стало жаль ее. Я попросила ее позвать доктора Верду.

– D'accord[49], – сказала она и поспешила прочь.

— Глупая тетка, – сказал человечек с барсучьей головой. Кожа у него была гладкая и загорелая. Он снова отстранился и. держа меня на расстоянии вытянутой руки, критически осматривал. Я заметила в его взгляде замешательство.

— Вы меня не узнаете, да? – спросила я. Теперь, когда настал решающий момент, я была на удивление спокойна. Я все продумала. Сочинила целую историю. Понимаете, скажу я, дело в том, что все были настолько уверены, что я Крис Масбу, что я и сама в это поверила; теперь память начала возвращаться, и я поняла, что я не она.

— Это я‑то не узнаю! – воскликнул он с обидой, прежде чем я успела рассказать свою сомнительную историю о потере памяти. Его, кажется, здорово задело, что я его в этом заподозрила. – Конечно, узнаю. По–моему, как раз au contraire[50], это ты меня не признала.

Я была на сто процентов уверена, что это тот самый дядюшка, о котором Крис упомянула в открытке.