Так вот, в Ковентри мы осматривали руины старого кафедрального собора, расположенного неподалеку от нового, муниципального, и слушали отчима, который сравнивал их, рассуждая о разрушении всего старого и красивого и уродстве нового, которое пришло на смену, – весьма вероятно, что здесь пришлась к месту красноречивая Метафора о Наших Временах – непременно с заглавных букв. Мне было лет восемнадцать, но тогда я была другим человеком, очень самовлюбленным и самодостаточным. Мне казалось, что я совершенно точно знаю, кто я и чего хочу. Только много позже постепенно, год за годом, я начала осознавать, что мои представления о собственных познаниях были обманчивы; что я вовсе не самодостаточна, а скорее наоборот, и со временем это усугублялось. И в пику растущей во мне пустоте. Тони, казалось, становился все более цельным, все более уверенным в себе и несгибаемым. Он знал все правила, понимал смысл всего происходящего. Как будто он подбирал все отслаивающиеся от меня кусочки, как будто был до отказа набит своим «эго», как будто внутри своего полнеющего тела хранил не только самого себя, но и несколько легких, как дымка, фрагментов, принадлежавших когда‑то мне. Защищаясь, я научилась менять обличил – в зависимости от ожиданий тех, кто ко мне приближался, – выстроила вокруг себя нечто вроде холодного, тусклого зеркала.

Сперва Тони увидел мое отражение в зеркале на стене пансионата в Ковентри, где мы остановились. Я была еще в том возрасте, когда внешний вид имеет первостепенное значение. Меня сжигало желание быть красивой. Бог знает почему: сейчас я не представляю, почему это казалось мне таким важным. Теперь я предпочитаю прятаться за безликой внешностью ординарного человека, но тогда я хотела быть просто красивой – довольно скромные амбиции. Были моменты, когда под определенным углом зрения, если сузить глаза – отчасти чтобы выглядеть более соблазнительной, отчасти для того, чтобы компенсировать дефекты зрения, – мне казалось, что я немного похожа на Джулию Кристи, но кроме меня, по–видимому, этого сходства никто не замечал. Я стояла в холле, пропахшем вареной капустой, ждала, когда спустится мама, и отрабатывала взгляд а–ля Джулия Кристи, когда открылась входная дверь. Я прекратила свои упражнения, но продолжала смотреть в зеркало, где увидела темноволосого молодого человека, который улыбнулся мне и сказал: «Привет!» И мое отражение улыбнулось в ответ.

Он тогда только начал стажироваться продавцом в компании, бывшей некогда семейным бизнесом, но за несколько лет до того проданной. Мой отчим рассматривал это как очередной признак упадка: старые, авторитетные фирмы прибирались к рукам новыми хитрыми бизнесменами, такова была практика современного бизнеса. Это его глубоко огорчало. Тони, который как раз представлял собой идеальный экземпляр хитрого современного бизнесмена и который без тени сомнения продал бы семейную фирму, не сделай этого раньше его дядя, улыбнулся и посмотрел на свои ногти, – такая у него манера, способ отстранения. Ногти у него всегда безупречно подстрижены. Мне казалось странным, что мужчина так старательно ухаживает за ногтями. Самой мне никогда не приходило в голову заниматься ногтями. Я их обгрызала по мере того, как они отрастали, или же они ломались сами. Все у нас получалось наоборот. Это мне надо было волноваться по поводу грязных стульев и полировать ногти, а не ему.

— Этот парнишка далеко пойдет, – изрекал мой отчим. Он мгновенно проникся симпатией к Тони. К нему все проникались симпатией. Отчим вел с Тони бесконечные разговоры о машинах. Маме он тоже нравился. «Какой очаровательный молодой человек», – говорила она, и шея у нее краснела. Поскольку она была старше него и еще оттого, что причиной, по которой он столь часто к нам наведывался, был его ничем не объяснимый интерес к моей персоне, она считала себя вправе немного пофлиртовать. При нем она то и дело заливалась краской и хихикала. Он подходил им по всем статьям. Подходил намного больше, чем я. «Тони зайдет в выходные?» – спрашивали они с надеждой. Они его баловали. Он был страшно обаятельный. Он поддерживал их взгляды на мир и на самих себя. Их удивляло и приводило в восторг, что я ему нравлюсь. Благодаря этому они и сами стали смотреть на меня по–другому, с большим одобрением.

Это, конечно, загадка. Почему я ему понравилась? Мы были знакомы каких‑то десять минут, а он уже пригласил меня в кино. Когда я сообщила матери: «Я сегодня вечером иду гулять с тем мальчиком, которого встретила в холле», она покорно улыбнулась и сказала: ладно, только возвращайся не слишком поздно, потому что миссис такая‑то, хозяйка гостиницы, запирает двери в половине одиннадцатого.

Не помню, какой мы смотрели фильм. Там без конца гонялись друг за другом на машинах – довольно скучное зрелище, но тогда мне было не до кино. Еще до начала рекламы Тони обнял меня за плечи. Он не отрываясь смотрел на экран, как будто поведение его руки совершенно его не касается, будто он не имеет к ней ни малейшего отношения. Мне было и тревожно, и любопытно, но больше любопытно. Когда начался фильм, он вдруг повернулся, лицо его нависло надо мной, устремилось навстречу, как огромный черный дрозд, и он впился мне в губы. Его губы оказались приятными на вкус, пахли мятой и еще чем‑то менее приятным, этот запах был сильнее. Мне было интересно. Он довольно неуклюже положил мне руку на левую грудь и начал ритмично сжимать ее. Когда прошел первый панический ужас оттого, что меня там трогают – это же запретное место, ко мне никто еще так не прикасался, – я решила, что мне это вовсе не нравится. У меня так и не хватило духу намекнуть, мол, не мог бы ты дотрагиваться до меня по–другому, нежнее, более эротично. Когда кино закончилось, он проводил меня до гостиницы, то и дело останавливая и прижимая к стене. Я приняла это за страсть. Старалась запомнить как можно больше, чтобы рассказать об этом своей подруге Дженифер. Мысленно оглядываясь назад, я думаю, что вела себя очень безвольно. Делала все, что хотел Тони. Я не знала, как еще можно себя вести. И к тому же не видела смысла делать что‑то иначе. Однажды он пожаловался:

— Ты никогда ничего не предложишь! Почему ты никогда не берешь инициативу на себя?

И тогда я предложила вместо кино пойти прогуляться.

— Прогуляться? – спросил он. – Куда? С чего это тебе приспичило гулять? Я не люблю ходить пешком.

— А я люблю, – сказала я. И мы снова пошли в кино.

Однажды я попросила его не приезжать на выходные, отложить встречу до следующего уикенда. Наверное, он мне немного наскучил. Хотелось провести выходные одной. Его реакция меня напугала. У него был такой вид, словно я его ударила.

— Ты не хочешь, чтобы я приезжал? – спросил он. Потом надулся. Потом взорвался. Обвинял меня во фригидности, говорил, что я эгоистичная сука, что я ему лгу. Возможно, так все и было. Мне всегда было трудно защищаться в спорах с Тони, так как в главном я с ним была согласна. А если не соглашалась, то только потому что его обвинения были настолько абсурдны, что я просто лишалась дара речи. В общем, после этого разговора мы обвенчались.

Много лет спустя я спросила его об этом.

— Помнишь, тогда, в Ковентри, – сказала я. – Почему ты хотел со мной увидеться еще раз?

Вопрос его разозлил.

— Наверное, потому, что ты мне нравилась. А почему еще люди хотят с кем‑то снова увидеться?

— Но чем я тебе нравилась?

— Не знаю. Много чем.

— Так, может, это было сексуальное влечение? – спросила я. Только не дружеские чувства. Не то чтобы мы разговаривали часами, забывая о времени, рассказывали друг другу о своей жизни, смеялись вместе и сочувствовали друг другу; мы не открывали никаких тайн о себе – возможно, были слишком молоды, чтобы знать о них. Так что же мы делали? Ходили в кино. Проводили уйму времени за поцелуями или в постели в дешевых отелях, что быстро мне надоедало, хотя никогда не хватало духу в этом признаться.

— Ну да, отчасти сексуальное влечение, – сказал он. – Но не только.

— Что же еще?