Он был очень подозрителен.

— Что ты хочешь узнать? К чему все это?

Да к тому, что я не могла поверить, просто не могла поверить, что он нашел во мне хоть что‑то мало–мальски привлекательное. Тело мое всегда приводило меня в ужас: я считала его отвратительным. Я заподозрила (на основании журналов, бережно хранимых Тони на дне шкафа под спортивной сумкой), что чувство, которое он на самом деле испытывал к моему телу, было сродни презрению, и это его возбуждало. Это я могла понять.

Я тоже презираю свое тело. Невыносимо видеть себя в зеркале голой. Я всегда была вдвое толще, чем бы мне хотелось, – за исключением тех мест, где как раз меня должно было быть много, – и слишком резко отличалась от всех этих фотографий на календарях Пирелли и соблазнительно распростертых девушек из журналов, которые Тони покупал и прятал. Так что не знаю – и никогда не знала, – что он во мне нашел. Подозреваю, что его привлекала моя пассивность. С самого начала наших отношений он понял, что имеет надо мной полную власть, и ему это понравилось. А кому не понравится? Он был очень молод. Разбирался только в машинах. Возможно, считал, что женщины и машины – это по сути одно и то же. Если и так, то не мне его судить. Думаю, я предоставила ему не слишком много доказательств, свидетельствующих об обратном.

— Ох, Мэгги, ради бога, – говорил он. – Ну чего ты теперь хочешь добиться? Я в тебя влюбился, понятно? А почему еще люди женятся?

О–о, по многим причинам. Среди которых любовь стоит далеко не на первом месте. Я его не любила, не припомню такого, хотя мысль о том, что он в меня влюблен, произвела на меня сильное впечатление. Я вышла за него потому, что в те дни так было принято, а еще потому, что боялась его расстроить. Все будет хорошо, убеждала я себя. Моей маме он нравится. И отчиму нравится. Он всем нравится. И мне нравится. И я знала, как мама обрадуется всей этой свадебной суете. Нет, вру. Это я радовалась. Мне нравилось быть в центре внимания – нравилось, что люди мне завидуют и не скрывают удивления; нравилось участвовать в важном ритуале, в котором я исполняю роль героини и символической жертвы. Но я никогда особо не задумывалась о том, что будет после церемонии. Здесь был предел моего воображения. Как будто это конец сказки. И жили они счастливо – на литературном языке это означает «Конец», пора закрыть книгу и ложиться спать. Я сидела нарядная в машине рядом с Тони и, помнится, подумала: это совсем не то, что я имела в виду. Хотелось остановиться и сказать: это ошибка, давай вернемся, пожалуйста! Я мечтала о свадьбе, конечно, мечтала, но не предвидела последствий: я думала, все кончится совсем по–другому, как‑нибудь более красиво, более поэтично. Помню, я сидела в машине, смотрела на свои руки и с удивлением думала: неужели это мои руки, неужели это я. реальная я с этими вот странными белыми руками, сижу в «форде–кортина» на пути к Уитби. «Что ж, вот ты и сделала это», – помню, сказала я себе. За Йорком начался дождь, и небо почернело. Мы ехали по ровным, мокрым дорогам. «Дворники» на ветровом стекле монотонно качались, раздвигая струи дождя. Меня переполняла такая печаль, что перехватывало дыхание.

Тони положил руку мне на колено.

— Ты счастлива? – спросил он.

Я улыбнулась и кивнула, потому что не могла говорить. Так дальше и пошло. Чем больше я в себе сомневалась, тем более самоуверенным, в той же пропорции, становился Тони, он был прямо набит этой самоуверенностью, как плюшевый медведь – опилками. Однако целых шестнадцать лет мы ухитрились прожить довольно счастливо. По крайней мере, всем так казалось. Особенно мне.

Я лежала на кровати, не в силах пошевелиться, парализованная тем, что мне внезапно открылся доступ к памяти, и строила отчаянные планы. Меня мутило. Как только войдет доктор Верду, мне придется попросить его связаться с Тони. Между тем необходимо придумать убедительное объяснение для Тони: почему я ловила попутку на дороге, ведущей на юг. Я прокручивала в голове фразы, торопливые, беспомощные фразы, которые оставались незавершенными. Зато мне отлично удавались язвительные вопросы, тонкие укоры, тяжелые паузы – бесконечная расплата, которая мне грозит.

Наконец явился доктор Верду, принес кипу английских газет.

— Я подумал, вы захотите что‑нибудь почитать за завтраком, – сказал он.

Медсестры помогли мне принять сидячее положение, подоткнув меня со всех сторон подушками. Я была похожа на тряпичную куклу.

— Они немного устарели, – добавил он, извиняясь. – Вот… – он протянул мне «Дэйли мэйл», – самая свежая. Вчерашняя.

Меня поразила дата. Три недели просто выпали. Доктор Верду положил на кровать остальные газеты. Там оказалось две «Дэйли телеграф», «Гардиан» и «Сан». Я начала с «Мэйл». Странное ощущение – пропустить целых три недели, не знать, с чего начиналась половина описываемых событий, но страннее всего было обнаружить, что в мире‑то почти ничего не изменилось. Я только что прочла о французской оппозиции козням какого‑то исполнительного комитета или еще чего‑то и переворачивала страницу, как вдруг на глаза мне попалась маленькая, расплывчатая серая фотография рядом с заголовком статьи. Я мельком взглянула на нее. Даже немного посочувствовала оригиналу этого снимка, кем бы он ни был: могли бы выбрать фото поприличней, подумала я. И вдруг у меня комок застрял в горле. Мне был знаком этот панический взгляд, это бледное, застывшее лицо трупа, прислоненного к плиссированной занавеске. Я прочитала заголовок: «Загадочное исчезновение англичанки остается тайной». Я пыталась сосредоточиться, заставляла себя медленно прочитывать каждое слово, но глаза мои метались по странице, как истеричные крабы, перескакивали через слова, упускали смысл.

«Французская полиция все еще обследует район Лиможа в поисках тела миссис Маргарет Дэвисон, 36–летней секретарши из Сток–он–Трент, которая исчезла три недели назад, находясь на отдыхе в Париже. Ее муж, Энтони Дэвисон, 39 лет, начальник отдела реализации и сбыта, вчера вечером сделал заявление по французскому телевидению, прося откликнуться тех, кто мог видеть его жену. Одежда миссис Дэвисон была найдена местным фермером в районе поисков».

Я лихорадочно просмотрела остальные газеты. Ни в «Телеграф», ни в кратких, на четыре колонки, сводках «Гардиан» ничего не было. На центральных страницах «Сан» я нашла фотографию Тони, он ссутулился, поднял руки к лицу, заслоняясь от камеры. Я поняла, что это Тони. Поняла сразу, еще до того, как прочла заголовок: «Энтони Дэвисон, чья пропавшая жена считается жертвой убийства на сексуальной почве».

Я долго таращилась на страницу, голова кружилась. Я не знала, что и думать. По иронии судьбы, благодаря какому‑то чуду, то, чего я желала больше всего, вдруг стало возможным. Я перестала существовать. Я была никем. Маргарет Дэвисон, тридцатишестилетняя домохозяйка и секретарша из Хэнли, мертва. Так говорилось в газетах. Полиция ищет ее тело. В конце концов, подумала я – во мне пробудилась способность рассуждать, даже испытывать сострадание, – в конце концов, если ты пропала и считаешься мертвой в течение трех недель, значит, для Тони самое худшее уже позади. Дольше он не станет по тебе убиваться. Так зачем же снова его беспокоить? Оставайся мертвой.

Это была до того соблазнительная, до того простая мысль, что я почти позволила себе поддаться соблазну. Почти. Вместо этого я закрыла газету, аккуратно сложила ее – созерцать сутулые плечи и прикрытое руками лицо Тони было слишком мучительно – и приняла разумное решение – рассказать правду. И к тому времени, когда вернулся доктор Верду. я как раз набралась храбрости это сделать.

— По–моему, я должна вам кое‑что сказать… – начала я. но мне до сих пор было трудно справиться со сложной комбинацией слов.

— За дверью ждут полицейские, – сказал он. – Хотят с вами побеседовать.

Вообще‑то говоря, эти полицейские появились очень кстати, ибо у меня был шанс додумать фразу, которую я собиралась произнести, и не нужно будет повторять эти скучные объяснения дважды. Хотя если подумать, то мне и один раз не придется давать объяснений, потому что они меня тут же узнают. Уже три недели моя фотография из паспорта украшает стены каждого полицейского участка во Франции.