— Нет, – строго сказала я.

Он забеспокоился.

— Не чувствуете?

— Нет, я имею в виду, что я не Масбу. Я не Крис Масбу.

Ручка застыла над моей правой ступней. – Не…? – Он нахмурился. Я не могла понять, почему до него никак не доходит. Это же так очевидно. – Ну, хорошо, – в конце концов, произнес он, – ладно. И как же в таком случае вас зовут?

Я открыла рот, чтобы ответить, но ничего не получилось. Я не помнила. Боже правый, я не помнила собственного имени.

— Длиннее, чем Крис, – сказала я, наконец, и это все, на что я оказалась способна.

— Верно, – сказал он. – Мари–Кристин.

— Нет. Она была Крис… другая женщина. Взгляд у него стал озадаченный.

— Простите, я вас не понимаю. Вы пытаетесь мне сказать, что вы – Кэтрин Хьюис?

— Да нет, конечно! – Для интеллигентного человека он был на удивление туп. – Я никогда не слышала о Кэтрин Хьюис.

Он тихонько дотронулся ручкой до моей левой ноги.

— Кэтрин Хьюис – так звали девушку, которая была с вами в машине, – сказал он. – Которая погибла. Она просила ее подвезти.

Это не укладывалось у меня в голове.

— Скоро память вернется, – мягко сказал он. Я сделала еще одну попытку:

— Меня зовут… – выпалила я, но все без татку. Я подумала, что если попробовать с ходу, не размышляя, то удастся выловить имя из подсознания, но его там просто не было.

— Это вы чувствуете? – спросил он, проведя ногтем по моей подошве.

— Я все чувствую, – сказала я.

Он сел на кровать и пальцами раздвинул мне веки.

— Попытайтесь еще разок, – мягко сказал он, заглядывая мне, кажется, прямо в мозг. – Назовите мне свое имя.

Я покачала головой.

— Не знаю.

На глаза навернулись слезы.

— Нет, мадмуазель, прошу вас, не расстраивайтесь, – сказал он. – Это совершенно в порядке вещей. Такое часто бывает после сильного потрясения. Через день–два все восстановится.

Я слабо улыбнулась ему сквозь слезы.

— Факты говорят за то, – продолжал он, – что вас зовут Мари–Кристин Масбу. Так написано у вас в паспорте.

Я совсем запуталась.

— Правда? – спросила я.

— Ну, конечно, правда. Таким образом, полиция вас и опознала. По паспорту в вашей сумочке…

Но у меня не было с собой паспорта. И сумочки, разумеется, тоже: ее украли, это точно.

– … которые до сих пор у них, – говорил доктор Верду, изучая мое исцарапанное, опухшее лицо.

— Я могу встать? – спросила я.

Меня охватила паника: почему все так болит? Он не только был явно хороший врач, этот рыжеволосый молодой доктор, но и говорил на разговорном английском почти без ошибок, и понимал разницу между «можно» и «могу». Он сунул руки в карманы и уставился себе под ноги. Он сказал, что подозревает, что некоторые проблемы могут остаться надолго: вряд ли они будут связаны с подвижностью, хотя пока он не уверен на сто процентов, что подвижность восстановится в полном объеме; возможно, периодически будут возникать боли; и наверняка шрамы останутся. Он откашлялся.

— Во всяком случае, – сказал он, – посмотрим, как пойдут дела, а там будет видно. Важно, что вы до сих пор живы. Вам невероятно повезло.

Когда он ушел, я задумалась о его словах – что я до сих пор жива. Никакого везения я в этом не видела. Наоборот. Я предпочла бы состояние небытия, тихого, бесконечного дрейфа. Приятно было не иметь ни веса, ни чувства вины, ни понимания происходящего. Какая ирония: Крис, которой все давалось намного легче, чем мне, без всяких усилий – и при моем содействии – получила то, чего я так хотела, но не могла вернуть. Весь день я лежала и думала о Крис, которую никто, кроме меня, не хотел признавать. Я до мелочей воспроизвела в уме все наше путешествие. Я ничего не забыла. В деталях помнила ее спящее лицо, ее раздражение из‑за моей неуклюжести, ее стройные ноги, когда она широким шагом шла к ресторану, даже ее грязноватую шею, ее руки на руле. Я думала о ее уверенности, способности совладать с вещами, об этой ее убежденности, что она имеет полное право на занимаемое ею в пространстве место. Весь день я ее оплакивала. На открытом окне колыхались шторы, солнце согревало пол, выложенный светлой плиткой, медсестра сидела с опущенной головой, игла в ее руке двигалась неспешно и монотонно, а я плакала.

К вечеру меня отсоединили от аппаратов, избавили от трубок и пластмассовых бутылок, которые наполняли меня и опустошали. Мне принесли тарелку супа. Я думала о том, как последний раз ужинала с Крис, о том, как сильно я к ней привязалась и как глубоко мое чувство утраты. Всего один день я была с ней знакома, а казалось, будто она многие годы присутствовала в моих грезах, будто я всегда ее знала, но почему‑то не встретила раньше. Я часами думала о ней. Впрочем, больше мне не о ком было думать, никто не проявлялся в моей памяти отчетливее нее. Все, что происходило со мной до встречи с Крис, до сих пор было сплошной неразберихой, как в телевизоре с помехами. Когда мне удавалось немного прояснить картину, она вновь начинала ускользать и расплываться. Мне было все равно. Я не слишком‑то и старалась. Было даже приятно – без прошлого, как в невесомости. Так прошел вечер. Я лежала на кровати в полудреме от лекарств, которыми меня накачали, чтобы снять боль, и продолжала тихо оплакивать мою подругу.

В ту ночь мне снился Тони. Снилось, что он пришел навестить меня в больнице. Он был неразговорчив и немного дрожал, с ним такое бывает от злости или сильного волнения.

— Ты испачкала юбку, – сказал он. Это было обвинительное заключение.

— Это кровь, – возразила я. И это была правда. Я отодвинула одеяло, чтобы показать ему. Я лежала в луже крови. Все руки были у меня в крови. Она все лилась и лилась и начала собираться в лужицы на полу. Он стоял, закрыв глаза руками.

— Ты что, плачешь? – спросила я. Это меня очень удивило, даже испугало. Я старалась его утешить. – Все в порядке, – сказала я. – Это не так уж серьезно. – Но стоило мне произнести эти слова, как я подумала: нет, не может быть. Это, должно быть, серьезно. Только поглядите. Весь пол в крови.

Утром я проснулась и моментально все вспомнила: улицу Франциска Первого, свое имя, все. Я вот о чем подумала: наверное, по моим рассказам у вас составилось совершенно неверное представление о Тони. Каким вы его представляете? Он высокий. У него темные, совсем прямые волосы, чистая кожа, и он носит очки. Чудовищно энергичен. Он напоминает терьера, – вот на кого он больше всего похож. Он ничего не пускает на самотек. Будет суетиться, пока не выжмет из ситуации все возможное. Чем он занимается? Он заместитель начальника отдела реализации и сбыта в проектной фирме в Сток–он–Трент[42]. Любит свою работу. Жалуется, что испытывает слишком большой стресс и давление, но стресс и давление – это именно то, что ему по душе. Его страсть – всякая механика. Он обожает колесики, винтики, поршни и тому подобное. И не просто потому, что машины спроектированы с большой точностью и безотказно подчиняются установленным правилам, нет, он находит в этом нечто большее. Я это понимаю. Понимаю, что его так привлекает: в машинах есть обаяние власти.

Мы познакомились в Ковентри. Казалось бы, встретить там никого невозможно, но я вот умудрилась. Мы были там с моей матерью и отчимом. Отчим мой любил ездить в Ковентри. Не помню, поехали мы туда на выходные или всего лишь остановились переночевать на обратном пути с южного побережья. Мой отчим интересовался такими городами, как Ковентри: его до сих пор одолевали мысли о Второй мировой войне. Он служил летчиком на бомбардировщиках – был одним из тех обаятельных и обреченных молодых людей, кто храбро махал рукой на прощание, залезая в кабину хрупкого самолета, и летел бомбить Европу. Проблема была в том, что, в отличие от подавляющего большинства его друзей, отчим с войны вернулся. И, как ни странно, это стало для него огромным разочарованием. Вообще‑то, разочарованием для него было не только это, но и все остальное: Англия, какой он нашел ее по возвращении. Европа, которую он спас. Все пошло прахом, говорил он. Это означало, что состояние мира – синоним морального вырождения для человеческой расы. В зрелом возрасте, по причинам, которых я никогда не могла понять и которых, подозреваю, он и сам до конца не понимал, – возможно, это было нечто вроде инстинктивной, старомодной галантности по отношению к беспомощной молодой женщине, – он женился на моей матери и в комплекте с ней приобрел семилетнюю дочь. Он носил тонкие усики, модные среди летчиков ВВС Великобритании. На свадебных фотографиях он выглядит жалким щеголем. Моя мама периодически просила его сбрить эти усы – однажды пожаловалась мне, что они ее раздражают, – но он ни в какую. Сейчас ему далеко за семьдесят, а усы до сих пор при нем – выцветшие, желтые, как и белки, его слезящихся глаз.