В другой раз, когда я тихо плыла по длинному, заросшему тростником ручью, я без всякого предупреждения очутилась на каменистой отмели: спину оцарапали колючие камни, зазубренные, острые как бритва, выступы скал. Внезапная мучительная боль пронзила все тело от шеи до ступней. Я вскрикнула. Я была в ярости. Но потом услышала вдалеке звук, похожий на пение, и ручей постепенно становился все глубже и глубже, пока не превратился в темный пруд, я снова мягко плыла сквозь струящиеся водоросли, и вода согревала меня и баюкала.

Однажды, помню, поймала обрывок мысли, имя: Тони. Но оно для меня ничего не значило, и я его отпустила, оно отцепилось и уплыло от меня прочь во тьму воды и там утонуло.

Это было очень приятно – бездумное, расслабленное состояние, ощущение бесконечного дрейфа. Я была счастлива. Я лежала почти на дне глубокого пруда, все течения остались выше, выше осталась даже сама возможность движения, а я спокойно отдыхала на ложе из легких водорослей, сонно паря во времени, и вдруг неожиданно и совершенно против желания начала подниматься, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, – меня стремительно тащило вверх сквозь толщу воды. Что‑то силой заставило меня преодолевать гравитацию, и боль от этого была невыносимой. Я этого не желала: мне хотелось и дальше плыть по течению со сложенными на груди руками и развевающимися в воде волосами. В гневе оттого, что меня побеспокоили, я лягалась, махала руками и сопротивлялась, но продолжала свой головокружительный подъем по спирали. Я открыла рот, чтобы закричать, но в него хлынула вода. Я стала отплевываться и закашлялась. Нестерпимая боль разрывала все тело. Мне показалось, что я сейчас взорвусь. Послышался звук разбиваемого стекла, и я выскочила на поверхность, как пробка из бутылки, и шлепнулась на кровать, горячую как печка.

Я лежала в просторной белой комнате, в комнате с высокими стенами, отлого уходящими вверх, в вечность, в комнате, такой же неизмеримо огромной, как моя боль. Мне даже показалось, что эта комната и есть моя боль, так точно она повторяла границы ее владений. Женщина в черном отделилась от двери и направилась ко мне, и каждый ее шаг из далекого далека был для меня смертельной мукой. Я закрыла глаза и сосредоточилась на желании плыть по течению. Или парить в воздухе. Что угодно, лишь бы не эта невыносимая плотность пространства.

– Doucement[40], – мягко сказала женщина. – Doucement.

Я открыла глаза и постаралась сфокусировать на ней взгляд, понять, кто она, но эти усилия меня утомили. Она взяла меня за запястье. Оно вяло висело где‑то вдалеке, будто мне не принадлежало. Провода и трубки отходили от запястья к далеким аппаратам. Я всхлипывала от боли, как дитя, будто эти всхлипывания, могли заставить какого‑то могущественного волшебника пожалеть меня и избавить от боли. Я звала маму, давно покоящуюся в земле. Я хотела, чтобы кто‑нибудь принес бутылки с горячей водой и унял боль, но никто не шел. Я плакала потому, что, несмотря ни на что, была здесь (секунды тянулись одна за другой, а я все еще была здесь); потому, что я потеряла способность слышать тот прекрасный звук и плыть по течению; потому, что не могла вынести столько боли.

Много позже появился человек в белом.

— Добрый вечер, – сказал он. – Как вы себя чувствуете?

Он говорил по–английски, но это не помогло. Слишком много времени уходило на то, чтобы до меня дошел смысл слов; они так странно наслаивались друг на друга. «Как вы себя чувствуете?» – какое абсурдное и трогательное сочетание звуков. Я повторила их про себя.

Как я себя чувствую? Я чувствовала себя каждой частичкой кожи, ушами, горлом, языком. Чувствовала себя внутренностями, костями, волосками на руках…

Он коснулся моей руки.

— Мисс Масбу? – позвал он. – Вы очнулись?

— Нет, – сказала я, имея в виду, что меня зовут не Масбу.

Он сел. Стул шаркнул по паркету, от этого звука у меня даже зубы заныли.

С минуту он сидел молча. Мой взгляд медленно фокусировался на нем.

— Вы помните, что случилось? – спросил он чуть погодя.

Я хотела заговорить, но произносить слова оказалось трудно. Единственное, что я смогла выговорить, было «нет».

— Вы попали в аварию, – объяснил он. – Простите, конечно, я должен был представиться. Доктор Верду. Ги Верду, – говорил он медленно, словно понимая, как мне трудно. – Авария на дороге, – сказал он. – Вы сидели за рулем машины, которую взяли напрокат в Кале. Это вы помните?

— Нет, – сказала я, имея в виду, что никогда не брала напрокат машину в Кале.

— Лопнула шина. Вы потеряли управление.

— Да, – сказала я. По крайней мере, в этом он не ошибся.

Он, похоже, остался доволен. Похлопал меня по руке.

Совершив неимоверное усилие, я попыталась задать вопрос.

— Девушка… – начала я.

— Мисс Хьюис. Да. Она была… – Он замолчал и откашлялся. – Вы ее знали?

— Нет, – сказала я, доведенная до изнеможения всей этой чепухой, нагромождением ничего не значащих слов. Что еще за мисс Хьюис? О ком он, черт побери, говорит? Он, наверное, спутал две разных аварии. – Нет, нет… Нет…

— Кэтрин Хьюис. Да. Она путешествовала вместе с вами, – он кивал мне, подбадривая.

— Нет, – сказала я. И попыталась объяснить, что все было совсем по–другому, что это я голосовала на шоссе и остановила попутку. – Голосовала… – сказала я, хотя, едва это слово попало мне на язык, оно тут же потеряло всякий смысл. – … Голосовала…

— Ага, понимаю. Понимаю. Она просила ее подвезти.

Я начинала злиться.

— Нет! Я… Я…

— Не торопитесь. Так и должно быть. Это из‑за лекарств.

Его добро та меня растрогала, и я заплакала. Мне нужно было поговорить с Крис. Крис все разъяснит. Я не могла. Не могла сконцентрироваться, мешала боль. Не могла заставить слова подчиняться.

— Где она? – Я попыталась сесть, но ничего не получалось.

Он нежно похлопывал меня по руке и, не сводя глаз с костяшек моих пальцев, с поразительной тактичностью пояснил – почти шепотом, – что мисс Хьюис погибла в автокатастрофе.

— Нет, – сказала я, потому что это уже становилось смешным, я опять не могла совладать с ситуацией, опять не могла удержать руль. – Нет, не Хьюис. Крис. Крис Масбу.

По какой‑то неясной причине этот ответ, кажется, удовлетворил его.

— Хорошо, – сказал он. – Просто отлично. – Он посветил мне в глаза маленьким фонариком, ослепив меня. Серая тень двигалась за его спиной. – Сестра Мари–Тереза даст вам снотворное.

Я закрыла глаза. Снотворное мне не понадобится. Я и так вымоталась до предела.

— Нет, – сказала я, но меня, похоже, никто не слушал, и вскоре после этого боль ушла. Я стала легкой, как воздух, и поднялась над кроватью, и воспарила над мебелью. Когда я проснулась в следующий раз, день был уже в разгаре. За ночь комната, вероятно, уменьшилась, и стены теперь стояли прямо и заканчивались, как им и положено, потолком. Сестра сидела на стуле около окна и шила.

— Все болит, – возмущенно сказала я. Боль перестала заслонять собой мир, только досаждала.

Она обернулась ко мне.

– Je regrette. Madame, je ne parle pas anglais[41].

Она отложила шитье и вышла из комнаты.

Спустя несколько минут прибыл доктор Верду. Он оказался очень молодым человеком с рыжими волосами – вчера я этого не заметила.

— Доброе утро, – сказал он. – Вам лучше?

— Все болит, – пожаловалась я.

Он осмотрел аппараты, к которым я, кажется, была присоединена, и сверился с картой на спинке в ногах моей кровати. Потом откинул одеяло. Я была обмотана бинтами и пластырем.

— Скажите мне, где именно болит, – сказал он.

Это был довольно простой вопрос.

— Везде, – ответила я.

— Хорошо, – сказал он. Ничего хорошего я в этом не находила, так я ему и сказала. Он улыбнулся и принялся тыкать ручкой мне в ступни. – Я хочу чтобы вы сказали мне, мисс Масбу, чувствуете ли вы уколы.