Андрей помнил двух близнецов.

После кивка Андрея старик продолжил:

— Это я и мой брат-близнец Михаил. Я иду в этот побег в первую очередь для того, чтобы довести их до безопасного места. В том, другом сорок пятом, я бежал один, а мой брат остался и сгинул в лагере.

Андрей был поражен, а ведь действительно, что-то было неуловимо общее в Николае Абрамовиче и пацанах. И только теперь, после признания Родзинского, он понял что. Похоже было все, разница только в возрасте. Вот ведь случается же встретить себя в прошлом!

— Я до глубины души поражен силой вашего духа, Николай Абрамович. На протяжении всей своей долгой жизни вы не сдались, не опустили руки, даже когда все говорило о тщетности ваших поисков, и продолжали искать родного вам человека. И по моему мнению, никто другой так, как вы, не заслуживает от судьбы шанса все исправить. Я с вами. Только вы уверены, что вам удастся убедить мальчишек?

— Вы забываете, что один из этих мальчишек я сам. Я найду способ убедить себя.

— Что ж, тогда вот что. Хотя бы оставшееся время пацанов нужно подкармливать нашими пищевыми таблетками. С таким истощением они много не набегают.

— Так и сделаем! — проговорил Николай Абрамович. Но мысли его в этот момент были уже о другом, он думал о предстоящем разговоре с близнецами, о том, что им скажет. А что может волновать больше всего детей? Это судьба их родителей. И главное теперь убедить рябят в том, что, если они последуют за ним, он действительно приведет их к маме и папе. Жестоко, если принимать во внимание, что их тела давно уже сожжены в Освенциме (после войны Николай Абрамович сам видел документы, подтверждающие уничтожение). Жестокая ложь на благое дело.

Закончив разговор, Николай Абрамович направился к близнецам.

Русские явно что-то замышляли, об этом говорило хотя бы сокращение количества трупов с утра в умывальнике. Обычно каждое утро находили одного, а то и двух самоубийц, вздернувшихся на ремнях, специально для этого там оставленных. Люди не выдерживали жизни, в которой не было ничего, кроме мучений! Хотя, наверное, не так, они не выдерживали жизни, в которой нет надежды. Но последнее время самоубийства почти прекратились, и объяснял Отто себе это просто — русские на что-то надеялись!

Отто поделился своими подозрениями с комендантом лагеря, и тот предпринял шаги. Неделю назад двадцать пять наиболее авторитетных русских (по мнению руководства) из двадцатого блока были помещены в политабтайлунг (камеру для политических заключенных при «политическом отделе») и на протяжении всей ночи ими плотно занимались. Результата никакого! И вся проблема была, по мнению Отто, не столько в силе их характера, сколько в очень плохом физическом состоянии. Продолжительных допросов они не выдерживали, подводило здоровье — они просто умирали, а короткие, к сожалению, не смогли их сломить. Те же, кого удалось расколоть, действительно ничего не знали. Руководство на этом и успокоилось, но Отто все продолжал ощущать смутное беспокойство.

«Хотя чего я боюсь, — вдруг подумал немец. — Поднимут бунт, и что? Что могут сделать истощенные, ослабленные узники, пусть даже их и пять сотен, против спаренных пулеметов? Патронов хватит на всех, а я в своих парнях уверен, не раз испытывал в деле».

Эта мысль подняла ему настроение.

— Отто!

Немец обернулся на оклик и увидел Ганса, начальника сменного караула.

— Да, дружище, чем могу?

— Отто, выручай! Сходи завтра с моими ребятами в караул, в следующую смену я за тебя отдежурю. Понимаешь, у меня встреча с одной австрийской фройляйн, в городе!

Отто улыбнулся:

— Конечно! Как следует отдохни!

Поблагодарив, Ганс направился в сторону гаража, видимо, договариваться насчет машины до города на завтра.

«Ну и отлично, отдежурю за него, потом устрою себе небольшой отпуск», — подумал Отто.

Пришел в себя Сашка от нестерпимого холода, с трудом разлепил глаза и увидел склонившегося над собой человека. Человек был страшный, настолько страшный, что, если бы не жуткая боль во всем теле, Сашка бы отшатнулся. Неизвестный был одет в рваную грязную одежду, даже не в одежду, а в обноски, лицо хранило следы побоев и было жутко исхудавшим. «Бомж! — для себя решил парень. — Дожил, уже с бомжами время провожу», — укорил себя парень и стал старательно вспоминать — чем же занимался вчера?

— Оклемался, братишка? — спросил «бомж», и Санек вспомнил.

Железные двери блока № 20 приоткрылись, и не успел парень опомниться, как, получив сильный толчок в спину, влетел внутрь. Влетел и оказался в руках двоих охранников, которые ловко подхватили его, заломив руки за спину (чувствовался огромный опыт). Через мгновение Сашке удалось заметить, что из двоих, держащих его за руки, охранником был только один, а второй имел внешность явно не арийскую, а скорее, монгольскую, и одет был немногим лучше Сашки.

— Он ваш! — сказал один из конвоировавших Сашку охранников и толкнул дверь снаружи, закрывая.

Двое державшие парня развернули его к третьему охраннику, который, судя по петлицам, был старшим в этой тройке.

— Добро пожаловать в ад! — на ужасном русском повторил слова Ксении немец и, прежде чем Сашка успел что-либо ответить, нанес правый хук в голову. Удар был хорош, немец бил почти без замаха, от этого столь неожиданно, но вместе с тем очень сильно. Несмотря на немалый опыт в боксе, голову Сашки мотнуло в сторону, на какие-то секунды он даже «поплыл», но не упал, так как его продолжали держать. Рот наполнился кровью, а верхнего клыка Санек не досчитался. Однако на этом немец не закончил, и следующий удар он нанес в солнечное сплетение. Парня сложило пополам, и на этот раз держать его не стали. Он упал под ноги солдатам, чем они тут же и воспользовались, принявшись обрабатывать его ногами.

Вот где-то в этот момент Сашка и потерял сознание, и на этом заканчивались его воспоминания о прошедшем дне.

— Где я? — еле проговорил разбитыми, непослушными губами Сашка.

— Добро пожаловать в двадцатый блок, приятель!

— Немец говорил то же самое, только при этом упоминал ад!

— А по сути одно и то же. Это был Отто, начальник караула, в свое дежурство никогда не упускает возможности лично встретить вновь прибывших!

— Сколько я провалялся?

— Вчера вечером немцы велели тебя с улицы принести. А сейчас часа три ночи, наверное, извини, точнее не скажу, часов у нас нет.

«Бомж» улыбнулся.

— Кстати, звать меня Сергей Перепилицын, капитан. Я военный врач, по мере сил стараюсь помогать нуждающимся.

— Ал… В смысле Федор Скрябин! — вовремя спохватился Сашка, вспомнив свое новое имя.

— Давно в плену, Федь? — этот простой вопрос поставил Сашку в тупик. Сашка не знал биографию своего персонажа и поэтому решил врать, врать правдоподобно, при этом стараясь избегать конкретики. Хотелось надеяться, что за три дня, которые он планировал провести в этом времени, его не раскроют.

— Полгода!

— Как в плен попал?

— В Югославии на нас «тигры» вышли, первый же осколочный ударил рядом с моим орудием, очнулся уже у немцев. Потом Освенцим, бежал, поймали и отправили уже сюда. С поляками, попавшими в лагерь недавно, говорил. Говорят, наши закрепились на рубеже Вислы в Польше, а в Венгрии, на берегах Дуная, ведут сражение за Будапешт. Глядишь, скоро освободят нас.

— Нет, нам не стоит на это рассчитывать. Только не нам! Если возникнет угроза освобождения, немцы нас первых кончат. Звание-то у тебя какое?

— Лейтенант! Слышь, Сергей, а как тут насчет чем-нибудь укрыться? — попытался сменить тему Сашка, так как холод стал уже совсем нестерпим, даже боль в избитом теле начала перед ним отступать.

— А никак! Не положено нам ни одеяла, ни кровати. Привыкай, Федя, это двадцатый блок! Спим на полу, чтоб не замерзнуть, есть только один способ: прижиматься к друг к другу поплотнее. А скоро будет подъем, и к холоду и голоду добавятся издевательства надзирателей! В позапрошлую ночь немцы вообще проветривание устраивали, на ночь полы водой залили и двери открытыми оставили. Двадцать пять человек к утру замерзло.