* * *
Легкость шекспировского дара, представленная как небрежность, фигурирует и в отзывах Джонсона — в воспоминаниях и в его записях. Сам он, говоря о современниках, более склонен замечать недостатки. «Таланту Шекспира недоставало отделки (art)» — укор одновременно недостаточной образованности и недостаточной работе над словом. Этой теме посвящен и отзыв Джонсона в «Строительном материале…». Поскольку это самый развернутый отзыв современника о Шекспире, то его нельзя не привести полностью:
Помню, актеры часто говорили, полагая, что это к славе Шекспира, будто в своих писаниях (что бы он ни писал) он никогда не вычеркнул ни одной строки. Я отвечал, что лучше бы он вычеркнул их тысячу. Они принимали это за злословие. Я бы никогда не рассказал этого потомкам, если бы не невежество тех, кто выбрал повод похвалить своего друга за то, что было его наихудшей ошибкой. И [скажу], чтобы оправдать мою откровенность (я любил его и чту память не менее, чем кто-либо другой, но по эту сторону идолопоклонства), что он (это действительно так) был честен, открыт и широк по своей натуре; имел великолепное воображение, был смел в мыслях и благородно изящен в их выражении, порой настолько увлекаясь их течением, что нужно было его останавливать. Sufflaminandus erat [Хорошо бы его притормозить], как сказал Август о Гатерии. Он [Шекспир] обладал сильным и острым умом (wit); лучше, если бы он также уверенно им управлял (rule). Множество раз ему случалось оказываться смешным, как в словах, от имени кого-то обращенных им к Цезарю: «Цезарь, ты несправедлив ко мне», — на что тот ответил: «Цезарь никогда не бывает несправедлив, не имея на то справедливой причины», — и подобное, столь же несуразное. Но он искупал свои пороки достоинствами. В нем было гораздо больше того, что следовало хвалить, чем извинять.
Неудивительно, что в шекспировском Первом фолио вслед за посвящением и обращением к читателю следуют стихи Джонсона: «Памяти возлюбленного автора м-ра Уильяма Шекспира и того, что он оставил нам». Самые часто цитируемые из него строки: «Он знал довольно по латыни…» — воспринимаются как свидетельство недостаточной образованности Шекспира, но в контексте стихов его памяти упрек был бы странен, и в согласии с жанром эти слова звучат не упреком, а восхищением силой природного гения, превосходящего всех современников (лучшие из них здесь же поименованы).
Пожалуй, еще чаще повторяют другую фразу Джонсона, даже не сознавая ее цитатности, поскольку она вошла в язык и в культуру, — «эйвонский лебедь». А непосредственно перед ними — опровергая, а не порождая миф об исключительно природном даре Шекспира! — сказано, что «настоящим поэтом и рождаются, и становятся».
История начала шекспировского знакомства с Джонсоном вошла в биографию Николаса Роу:
Его знакомство с Беном Джонсоном началось с того, что он проявил замечательную человечность и доброту. Джонсон, который в ту пору был совершенно неизвестен, предложил одну из своих пьес актерам; лица, в чьи руки она попала, перелистав ее небрежно и поверхностно, были готовы вернуть ему пьесу, ответив, что их труппе она вовсе не нужна; но тут, по счастью, она попалась на глаза Шекспиру, и некоторые места в ней ему так понравились, что он прочел пьесу до конца, а затем рекомендовал Джонсона и его сочинения публике. После этого они стали друзьями, хотя я и не знаю, отвечал ли Джонсон такой же добротой и искренностью Шекспиру{30}.
Речь идет о первой пьесе Бена Джонсона, поставленной труппой камергера в сентябре 1598 года — «Всяк по-своему» или, если дать дословный перевод, — «Каждый в своем гуморе» (Every man in his humour). Открывая ею свои труды, Джонсон предпошлет — в знак уважения и благодарности к актерам — список первых исполнителей. Среди них назван и Шекспир. Это единственный случай, когда не предание, а печатный текст свидетельствует о его участии в спектакле как актера. Какую роль он исполнил? Скорее всего, рассудительного пожилого джентльмена — Ноуолла. Говорящее имя — «всезнающий».
* * *
Шекспир в редких случаях давал персонажам говорящие имена. Джонсон — постоянно. О чем они говорят? О том, что у каждого из персонажей есть своя отличительная, доминирующая в его характере черта. Показать и понять человека для Шекспира — значит увидеть его во всем разнообразии, доходящем до противоречивости. Для Бена Джонсона — выявить в нем главное, то, что определяет характер в его цельности.
Ближайшие современники предпочли тип комедии, созданный Джонсоном и доведенный в Европе до блеска и совершенства Мольером. Пушкин предпочел шекспировский, памятно сравнив его не с Джонсоном, а с более известным Европе Мольером:
Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера скупой скуп — и только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. У Мольера лицемер волочится за женою своего благодетеля, лицемеря; принимает имение под сохранение, лицемеря; спрашивает стакан воды, лицемеря… (Table-talk).
Сказанное Пушкиным о Мольере верно и для Джонсона с той лишь поправкой, что Мольер более последователен в осуществлении того же принципа. Джонсон был едва ли не первым в Европе, кто ступил на путь сатирической комедии с говорящими именами, который позже назовут «классицистическим». Для самого Джонсона его манера была классической, ориентированной на античные образцы. Он не просто брал у античных авторов сюжеты — он переводил их текст и страницами включал его в собственный. У них он учился пониманию. В античности он нашел основание и для своей драматической теории, на которую прямо указывает название его комедии: «Теория гуморов». Термин восходит не к античной эстетике, а к античной медицине. Преобладание той или иной жидкости в теле человека определяет его темперамент: преобладание крови создает сангвиника, флегмы — флегматика, черной или желтой желчи — меланхолика и холерика.
Бессмысленно в комедиях Джонсона искать распределение персонажей в соответствии с диагнозом. Гумор в комедии, в отличие от медицины, задан не столько природой, сколько — обществом. Он относится к нравам и диктуется модой. С точностью делового человека такое понимание гумора формулирует персонаж с говорящим прозвищем Кэш (тогда оно значило то же, что и теперь): гумор — это «монстр в обличье джентльмена, рожденный притворством нашего галантного века и вскормленный глупостью» (III, 2).
Хорошо сказано, хотя и трудновато для водоноса Коба, кому это разъяснение адресовано. Кстати, имя «Коб» тоже говорящее и, возможно, говорит больше, чем значит: этим коротким словцом в Лондоне звали людей его профессии — водоносов, но предполагают, что Джонсон подключился к шекспировским выпадам против лорда Кобема… Так ли, трудно сказать, но вполне вероятно, поскольку Джонсон, кажется, не в силах был пройти мимо какой-нибудь литературной разборки, чтобы в нее не вмешаться. По своему гумору он был прирожденным холериком — спорщиком, неистовым и гневливым. Там, где не хватало остроумия и огромной эрудиции, он пускал в ход могучие кулаки, так что в литературной таверне «Сирена» его побаивались. Актера Спенсера он просто вызвал на дуэль и убил, за что мог быть казнен, но воспользовался привилегией, дарованной тогда ученому человеку, — прочитал молитву на латыни и отделался тем, что ему клеймили большой палец.
Прочесть любой текст на латыни или по-гречески для Джонсона не составило бы труда. Его ученость и любовь к древним были столь велики, что вредили его успеху драматурга. Он написал две трагедии на античные сюжеты, выверив каждое слово по классическим источникам, но зритель не оценил его усилий, и трагедии провалились. После успеха комедии Every man in his humour он написал парную — Every man out of his humour («Каждый вне своего гумора»), где попытался привить елизаветинской сцене греческий опыт Аристофана, чьи персонажи не только действуют, но пускаются в пространные рассуждения по поводу происходящего. Последовал провал, после которого Джонсон прекратил сотрудничество с труппой лорда-камергера и предпочитал писать пьесы для закрытых театров или придворные маски — жанр, вошедший в моду: придворные разыгрывали античные сюжеты, демонстрируя пышные костюмы под музыку на фоне декораций.
