Человек театра, все знавший о его закулисной жизни, Давенант любил рассказывать и то, что было, и то, чего не было, в том числе о Шекспире. В одной из его историй намерение рассказчика гораздо важнее того, достоверна ли его история. Она дошла в нескольких вариантах. Вот запись Джона Обри, создателя жанра биографии в Англии, лично знавшего Уильяма Давенанта:
М-р Уильям Шекспир имел обыкновение раз в год посещать Уорикшир и на своем пути останавливаться в том доме в Оксфорде, где его чрезвычайно почитали. (Я слышал от отца Роберта (брат Давенанта, католический священник. — И.Ш.), что мистер Уильям Шекспир осыпал его сотней поцелуев.) Сам же сэр Уильям, когда приятно проводил время за бокалом вина (when he was pleasant over a cup of wine) в компании ближайших друзей — таких, например, как Сэм Батлер, автор «Гудибраса» (антипуританская сатирическая поэма. — И.Ш.), и других, — говаривал, что ему казалось, будто пишет он, вдохновленный тем же духом, что и Шекспир, и был не против того, чтобы считаться его сыном (seemed contented enough to be thought his son). Рассказанная им история портила репутацию его матери, ибо выходило, что она — потаскуха (whereby she was called a whore).
Честь считаться сыном Шекспира, кажется, была Давенанту дороже (по крайней мере, когда он «приятно проводил время») чести родной матери. И все это ради того, чтобы породниться с бездарным актером-пьяницей или безжалостным ростовщиком (каким Шекспира любят представлять антистрэтфордианцы)!? Предположить, что Давенант не знал о том, кто был подлинным автором шекспировских пьес, нелепо.
История с Давенантом причудлива, но показательна — независимо от степени ее истинности, она, безусловно, демонстрирует, что для столь осведомленного современника, каким был Давенант, человек из Стрэтфорда и прославленный Шекспир — одно лицо.
Немало есть свидетельств современников (явно не рассчитанных что-то доказывать или опровергать), в которых великий поэт и обычный человек театра предстают нераздельно соединенными. Томас Хейвуд, один из самых многопишущих драматургов эпохи, выступал соавтором едва ли не со всеми, включая, видимо, и Шекспира; подводя жизненный итог в амбициозной поэме «Иерархия благословенных ангелов» (1635), он с сожалением писал о том, что поэты при жизни не заслужили даже обращения по своему полному имени: «Медоточивый Шекспир, чье завораживающее перо / Владело радостью и страстью, оставался Уиллом».
Такого рода беглые свидетельства важны, поскольку совершенно непредвзяты. Их никак не спишешь на «игру в Уильяма Шекспира» (или на ее опровержение), которой антистрэтфордианцы объясняют всё, что иначе в их теориях не имеет объяснения. И прежде всего в игре необходимо задействовать Бена Джонсона. Крупнейший драматург и поэт эпохи, центральная фигура лондонской литературной и театральной жизни, он был другом, соперником, оппонентом Шекспира, о чем вспоминали многие и о чем — что особенно важно! — не раз говорил сам Джонсон. Шекспир-актер играл в его пьесах, чему свидетельство — списки исполнителей, приложенные к их изданию. О поединках остроумия между Шекспиром и Джонсоном вспоминали современники, следы этих поединков — в их пьесах и в воспоминаниях Джонсона. Он не раз посмеивался над Шекспиром и критически отзывался о его стихах, поясняя: «Я любил его и чту память не менее, чем кто-либо еще, но по эту сторону идолопоклонства». Именно Джонсон откроет посмертное издание шекспировских пьес своими стихами «Памяти возлюбленного мною автора мастера Уильяма Шекспира и того, что он оставил нам».
Там есть немало строк, постоянно цитируемых и обсуждаемых шекспировскими биографами. И там же есть словосочетание, даже не воспринимаемое как цитата, поскольку вошло в язык и культуру — «сладкоголосый эйвонский лебедь» (sweet swan of Avori). Его, в сущности, достаточно, чтобы поставить точку в «шекспировском вопросе» (даже не задаваясь им), поскольку ни один из претендентов, кроме Шекспира, не родился на берегу Эйвона (хотя иногда пытаются задействовать и какой-то другой Эйвон). В отношении Джонсона антистрэтфордианцам приходится просто вывести его из игры, утверждая, будто он был ее участником — одним из тех, кто знал личность подлинного автора, воспевая Шекспира. Это едва ли не исходная обманка, с которой начинается «шекспировский вопрос».
* * *
«Шекспировский вопрос» (хоть он и называется «шекспировским») — не к Шекспиру, а к воспринимающему сознанию. «Вопрос» не случайно родился одновременно с детективным жанром, демонстрируя аналогичную страсть к расследованию и построению по-дюпеновски причудливых аналитических конструкций.
Полным цветом этот «вопрос» расцвел на почве постмодерна, когда означающее разошлось с означаемым и под каждым означающим начали подозревать какую-то иную реальность. Хорошим тоном стало подозревать даже очевидное. Автор недавней книги «Дело в защиту Шекспира. Конец вопроса об авторстве» ставит «шекспировский вопрос» в ряд громких политических «разоблачений» последнего времени: Ли Харви Освальд не убивал Джона Кеннеди, американцы никогда не летали на Луну, холокоста не было… В переводе на российские реалии это подходит под удалую рубрику «Все не так, ребята», куда вписываются литературные «разоблачения»: анти-Ахматова, анти-Пастернак, анти-кто-угодно…
Сомнение в Шекспире — пример такого же ошибочного построения, как сомнение в холокосте, хотя, разумеется, с иным моральным подтекстом. Сначала сомневающиеся отбрасывают самое очевидное объяснение события, потому что оно противоречит их глубоко субъективному убеждению: пьесы мог написать только ученый-юрист-аристократ; немцы не могли организовать возведенного в систему геноцида. Затем сомневающиеся перетолковывают свидетельства, подгоняя под свою идею фикс: …авторы пьес о поездке на Парнас утверждали, что Шекспир — неграмотный; печи в Аушвице пекли хлеб. Одновременно факты, противоречащие их убеждению, объясняются заговором: Бен Джонсон лжет; выжившие узники концентрационных лагерей лгут. Отсутствие любого свидетельства — упоминания книг в завещании Шекспира или свидетельств о рождении у жертв холокоста — объявляют доказательством обмана…{2}
Спорить с ними бессмысленно, поскольку это не теория, это — вера. А как спорить с верой? Автор, хотя и объявивший свою книгу «концом вопроса об авторстве», прекрасно сознает, что конца «вопросу» нет, поскольку невозможно не только найти, но даже помыслить аргументы, которые сомневающиеся примут:
Предположим, была бы вскрыта могила Энн Шекспир и в пальцах скелета обнаружен листок с сонетом, подписанный Шекспиром; разве это убедило бы сторонников Оксфорда? Они заявили бы, что сонет списан с рукописи графа, а Шекспир, воспользовавшись своим положением того, кто посвящен в тайну, выставил себя поэтом перед женой{3}.
Бессмысленностью спора с антистрэтфордианцами объясняется тот факт, что сильные аргументы последнего времени посвящены не опровержению какой-то одной версии, а объяснению принципов их возникновения и разоблачению неосведомленности их авторов, прибегавших с самого рождения «шекспировского вопроса» к подлогу и подтасовке. Именно так поступил Джеймс Шапиро в своем анти-антистрэтфордианском бестселлере — «Оспоренное завещание. Кто же писал за Шекспира?»{4}.
Серьезные шекспироведы обычно брезгливо отмахиваются от обсуждения дилетантских расследований, уводящих в область массовой культуры. Так что Шапиро сделал то, чего обычно не делают: продемонстрировал порождающий механизм подобных фантазий.
* * *
На благодатной почве массовой культуры «шекспировский вопрос» расцвел так буйно (еретиками они называют уже не себя, а стрэтфордианцев!), что стало невозможным промолчать. Его пришлось заметить, на него приходится отвечать. И, вероятно, одним из ответов должно стать изменение жанровой стратегии — как писать шекспировскую биографию. Потребность обновить жанр очевидна в книгах последнего времени.
