— Прошу тебя, хозяин! — Ее душили слезы.

— …Бина! — провозгласил он.

Она рыдала, спрятав лицо в ладонях. Горианское слово «бина» означает бусы рабынь.

— Надеть на рабыню Бусинку сирик! — приказал хозяин. И тут же на шее его новой рабыни защелкнули легкий блестящий ошейник. С него свешивалась цепь с наручниками — их надели на ее тонкие запястья — и на скользящем кольце изящные браслеты для щиколоток, в которые и заключили прелестные ножки рабыни Бусинки. Теперь она совершенно беспомощна, скована в движениях и очень красива. На меня сирик никогда не надевали.

Обнаженная, спутанная сириком, она пала на колени перед хозяином и подняла на него глаза. На ноге ее красовалось свежее клеймо — обычное на Горе, изображающее будто бы вычерченную от руки первую букву слова «кайира», что по-го-риански значит «рабыня». Ее била дрожь. Теперь от тысяч сестер по несчастью ее не отличает ничто. Она в рабстве, как и они.

— Здравствуй, рабыня Бусинка, — проговорил хозяин.

— Здравствуй, хозяин, — как и подобает, она откликнулась на свое имя.

Они смотрели друг на друга: он, улыбаясь, — сверху вниз, она, дрожа, — снизу вверх. Он ее хозяин.

— Может, помнишь, Бусинка, — заговорил он, — как несколько дней назад в один прекрасный вечер некая свободная женщина сурово наказала рабыню?

— Ты знаешь об этом? — удивилась она.

— Мы следили за лагерем, все видели, — пояснил хозяин, поглядывая на коленопреклоненную, скованную сириком девушку. — Выпороли ее как следует.

— Да, хозяин, — прошептала Бусинка.

— Насколько я помню, преступление рабыни заключалось в том, что ей захотелось мужских объятий.

Выпрямив спину, как и положено прелестной рабыне, Лена стояла рядом.

— Да, хозяин, — подтвердила Бусинка.

— Безусловно, — продолжал Клитус, — свободная женщина вольна наказывать рабынь.

— Да, хозяин.

— Но с тех пор свободная женщина сама стала рабыней. И теперь находится здесь, в лагере.

— Да, хозяин.

— И наказанная ею рабыня тоже здесь.

— Да, хозяин, — отвечала, дрожа, скованная цепями девушка.

— А тебе хочется оказаться в объятиях мужчины? — спросил он.

— О, нет! Нет, хозяин! — вскричала Бусинка.

— Так, — протянул хозяин. — Значит, и в этом лагере есть рабыня, виновная в преступлении.

— Кто она, хозяин? — спросила Бусинка.

— Ты!

— Нет! — вырвалось у нее.

— Ты! — повторил он.

— В чем мое преступление?

— В том, что не желаешь мужских объятий. Она ошеломленно воззрилась на него.

— Видишь ли, — продолжал он, — в нашем лагере не желать мужчин — преступление для девушки.

Хозяин обратился к одному из мужчин: — Принеси Лене плеть! — И, повернувшись к Бусинке, объявил: — Рабыня, за свое преступление ты будешь наказана.

— Я готова, хозяин, — отчеканила Лена.

— Не забывай эту порку, — выговаривал Бусинке хозяин, — ты должна хотеть мужчин. К тому же тебе полезно на себе испытать, что значит быть битой. Как ты поступила с Леной — так она теперь поступит с тобой. Может, получше осознаешь, что ты ей сделала. Может, пожалеешь, что не была добрее.

— Она пожалеет, хозяин, — пообещала Лена, облизнув губы.

— А теперь оставляю тебя на милость Лены, — объявил хозяин. — Будем надеяться, что твои будущие хозяева и хозяйки будут относиться к тебе добрее, чем относилась к своим рабыням леди Сабина из Крепости Сафроникус.

— Не оставляй меня с ней, хозяин! — закричала Бусинка. — Она убьет меня! Убьет!

— Вполне возможно, — бросил хозяин, уже совсем было собираясь уйти, но вдруг снова повернулся к испуганной коленопреклоненной рабыне. — А еще, — добавил он, — памятуя о твоем характере и о твоем прошлом, надеюсь, что эта порка станет для тебя чем-то вроде посвящения в рабыни. — Он бросил на нее суровый взгляд.

— Да, хозяин, — не отрывая от него глаз, проронила она.

— Когда тебя высекут, тебя снова спросят, хочешь ли ты мужских объятий. Полагаю, ты дашь утвердительный ответ. Если же нет — тебя высекут опять, а потом снова и снова — и будут бить всю ночь.

— Я дам утвердительный ответ, хозяин, — прошептала Бусинка.

Хозяин повернулся и пошел прочь. Ушли и все мы, оставив ее наедине с Леной.

— Ну а теперь ты хочешь мужчину? — схватив Бусинку за волосы, спросил ее хозяин немного погодя.

— Да, да, да, да, хозяин! — рыдая, твердила несчастная. С нее сняли сирик.

— Иди к мужчинам! — приказал хозяин.

— Да, хозяин.

И она поползла на четвереньках, протянула руки к одному из воинов, подняла на него полные слез глаза, моля: «Прошу тебя, хозяин, возьми Бусинку».

Тот, схватив за волосы, поволок ее в темноту. В этот вечер мы не ложились, пока Бусинка на коленях не попросила каждого из воинов обладать ею. Последним, вняв ее мольбам, ею овладел хозяин. А потом, снова надев сирик, ее швырнули к скале. К ней пробралась Этта и, укрыв попоной, принялась баюкать и утешать, приговаривая: «Бедная рабыня».

А мы, рабыни, отправились спать.

— Бегите! — крикнул, опуская факел, мужчина.

Мы бросились врассыпную.

Бешено озираясь в темноте, хватая ртом воздух, я остановилась среди стоящих на сваях соломенных хижин, ярдах в пятидесяти от линии.

Факел уже воткнули в землю. Рабыня Турнуса с затянутой на шее вместо ошейника веревкой, закрыв глаза, откинулась назад, прижавшись к держащему ее мужчине. Голова ее покоилась у него на плече. Его рука крепко прижата к ее телу. Он отсчитывал удары сердца, но голоса его я не слышала.

Оглянувшись, я бросилась дальше по длинному проходу между хижинами. Рука наткнулась на бревна частокола. Я прижалась щекой к гладко оструганной древесине. Не отрывая ладоней от дерева, отступила на шаг, глянула вверх. Футов на восемь над головой — остроконечные вершины кольев. Прижавшись к ограде спиной, я вгляделась в темноту. Узкая немощеная улочка. Ближе к центру, на пятачке вокруг костра сидят мужчины, лица освещены сполохами пламени. Но вот юноши уже нетерпеливо поднимаются на ноги.

— Некуда бежать! — стенала очутившаяся рядом со мной Бусинка.

— Мы рабыни, — отрывисто бросила я. — Все равно попадемся.

Поплевав на ладони, парни вытирали их о себя — чтобы руки не скользили, когда придется хватать добычу.

На меня — я знала — охотников хватало. Зрители заключали пари: кому удастся притащить меня в круг, очерченный у факела. Спорили и на других девушек. Двое — рыжий громила и юркий темноволосый — поспорили, кто добудет Бусинку.

Я увидела вползающую в хижину Чанду.

Бусинка, отвернувшись от меня, бросилась бежать вдоль частокола.

Я кинулась следом, свернула к хижинам и вдруг обмерла от страха — совсем рядом, меньше чем в футе от меня, послышалась бешеная возня. Вскрикнув, я зажала руками рот. Из-за мощных перекладин на меня смотрели десятки налитых кровью глаз — я попала в один из поселковых загонов для слинов. Прижимаясь мордами к бревнам, звери грызли перекладины. Оступаясь и спотыкаясь, я попятилась назад. И снова бросилась бежать.

Ни Марлу, ни Этту, ни Лену я не видела. Исчезла куда-то и Бусинка.

Вдруг из-под брошенного куска рогожи показалась белая лодыжка. Донна.

— Прикройся, рабыня, а то вмиг найдут! — сердито крикнула я, натягивая на нее рогожу. Донна скорчилась, дрожа, прикрыв руками голову. Тоненькая, с маленькой грудью и стройными ногами, темноглазая, темноволосая, Донна, хоть и носила земное имя, родилась, как успела я понять, на Горе. Немало горианских имен, как и многие слова в языке Гора, явно пришли сюда с Земли. Прежде Донну звали Таис. Рабыней она стала в восемь лет, но пригодной для мужчин ее сочли лишь в семнадцать, тогда на ее тело поставили клеймо. Имя Донна было сначала ее рыночным именем. Выставляя девушек на продажу, им часто дают имена — так аукционисту проще расхваливать товар. К тому же, когда у стоящей на помосте девушки есть имя, торги идут оживленнее. Я думаю, имя придает процессу купли-продажи остроту, делает товар менее обезличенным. «Взгляните-ка, щедрые покупатели, на Донну! Какое тело! Ну разве Донна не красавица? Встань прямо, Донна. Ну, почтенные покупатели, какую цену мы назначим за Донну?» Возможно, первую Донну в ошейнике и в цепях привезли сюда с Земли. Имя ее понравилось хозяевам, показалось вполне подходящим для рабыни, и с тех пор время от времени так называют невольниц — иногда местных, иногда рожденных на Земле. Таис — слишком изысканное имя для рабыни. Потому прелестную семнадцатилетнюю горианскую девушку и продали в Ко-ро-ба, дав ей имя Донна — рабские имена подзадоривают покупателей. Кстати сказать, многие земные имена на Горе дают только рабыням. С точки зрения мужчин Гора, земные женщины годятся лишь в рабыни. Но Донна, хоть ее и признали вполне подходящей для мужчин, была продана в Ко-ро-ба заезжему торговцу Клеоменесу из Крепости Сафроникус — он взял ее с собой и подарил леди Сабине, своей избалованной дочери. Так она стала рабыней женщины. До той ночи, когда над ней, прикованной на цепь вместе с нами, надругались двое воинов моего хозяина, Донна была девственницей. С тех пор время от времени ей приходилось удовлетворять мужскую похоть, но из всех девушек Клитуса Вителлиуса больше всего от мужчин доставалось Марле, Этте и, как ни странно, мне. Чем красивее я становилась, тем чаще меня насиловали, а чем чаще меня насиловали, тем красивее я становилась. Мне кажется, я понимала, что мешает Донне. Она боялась мужчин. Конечно, рабыня должна их бояться — в разумных пределах, но, кроме того, в них нужно видеть источник наслаждения. Робость и неуверенность в себе, от которых все никак не могла избавиться Донна, порождались, мне кажется, страхом, что она не сумеет доставить мужчине удовольствие. Одно дело, когда, опрокинув навзничь, тебя насилуют, и совсем другое, когда тебе лениво бросают: «Сделай мне приятно!» Часто вся ответственность за это «приятно» ложится на нежные, хрупкие плечи рабыни. Ей — и именно ей, зависимой, подневольной — приходится изо всех сил стараться, ублажая господ. Едва поняв, насколько течение моей жизни на Горе зависит от умения доставлять мужчинам наслаждение, я бросилась к Этте, умоляя научить меня. Помощь ее была неоценима, она научила меня многому, до чего сама я в жизни не додумалась бы. Ей довелось, обучаясь женским премудростям, провести несколько недель в бараках Ара, куда, недовольный такой недотепой, отправил ее Клитус Вителлиус. Училась она усердно и когда вернулась, к утру стало ясно — продавать ее не придется. Азами искусства рабынь она овладела. Искусство это, надо заметить, непросто, весьма замысловато и многогранно, в нем причудливо переплелись множество тонкостей — и бытовых, и сексуальных, и психологических. А еще — изыски в области кулинарии, косметики, пластики. Не чуждо оно и некоторого артистизма. Точно художник или музыкант, рабыня непрестанно совершенствуется, творя красоту и радость — для себя и своего хозяина. Я усвоила основы быстро. Донна — нет. Может быть, я более практична. А может, я по натуре рабыня, а она — нет. Я — землянка. Мужчины Гора считают земных женщин прирожденными рабынями. Может, я и есть прирожденная рабыня. Наверно, в этом и заключается разница между Донной и мной. Хотя, как мне кажется, все женщины, как и я, прирожденные рабыни. Я уверена — Донна научится. Она красива. Ей бы только немного освоиться. Да еще, чтобы в женщине проявилась рабыня, нужен хороший хозяин.