– Твоя собака не умерла. Мы отправили ее обратно.

– Да, к тому, кто убил ее. Бедное, никому не нужное животное.

– Ну, это ты ее не захотела. Ты отказывалась за ней убирать…

– Бога ради, я же была совсем ребенком. А ты была взрослой. Ты должна была взять на себя ответственность за нее… А сейчас, когда я уже сама взрослая, ты почему-то обращаешься со мной, как с ребенком, черт возьми! – Анну тоже трясло. Она никогда не ругалась бранными словами в присутствии матери. – Хочешь знать правду? Иногда я тебя просто презираю.

Барбара перестала резать яблоко и уставилась на этого чужого человека – на свою дочь.

– Да, это правда, я презираю тебя, – повторила Анна, глядя на Барбару, стоящую в защитной стойке с ножом, застывшим в воздухе. – Тебя и твою сумочку а-ля Маргарет Тетчер, и твою мебель в твоей так называемой «гостевой» комнате, накрытую синтетическими чехлами. Посмотри: кто к нам приходит? Тетя Илейн?.. А то, как ты в кинотеатре громко шуршала оберткой, открывая мороженое? Было так неловко: все оборачивались на нас и просили перестать шуршать. Ты вечно ходила с коробкой этих дерьмовых «Малтизерз», поедая одну конфету за другой. Но дело даже не этом…

Сейчас в ее памяти всплыло все – целая жизнь затаенных обид. Как говорил Шон, ей было необходимо выплеснуть все эти тяжелые чувства и воспоминания.

– Будут еще какие-нибудь претензии? – попыталась улыбнуться Барбара, но у нее ничего не получилось. Она взяла свеклу и начала ее резать, а из ее пальца текла кровь.

– А я даже еще и не начала. Мы могли бы поговорить о тебе и о папе, как о родителях. Обо мне, которая вечно была между вами двумя, как между молотом и наковальней, а вы вели себя как два подростка. Я хочу сказать, почему бы тебе не разобраться во всем сейчас, когда прошло уже более пятнадцати лет…

– Ты сама знаешь почему, – сказала Барбара с мокрыми от слез глазами.

Если бы Анна не знала свою мать так хорошо, то подумала бы, что ее мать сейчас расплачется.

– Я хочу сказать, почему ты упорно молчишь? Или вся проблема кроется именно в этом? В том, что ты, черт возьми, ни о чем не хочешь говорить? Ты дружишь с Илейн Квили вот уже сорок с лишним лет и до сих пор не можешь ей сказать, что ты ее просто терпеть не можешь. О, нет. Ты просто продолжаешь притворяться. Никто не может до тебя достучаться. Ты живешь в своем странном старом мире, где абсолютно ничего не изменилось. Ты до сих пор носишь плиссированные юбки. Даже папа не может с тобой разговаривать, а ведь он, черт возьми, твой муж. Если это можно так назвать.

Выговорившись, Анна почувствовала себя лучше. Это было так целительно – выплеснуть свои чувства наружу. Когда держишь их в себе, они разъедают душу, как раковая опухоль.

– Анна, прекрати сейчас же. Ты говоришь вещи, о которых потом горько пожалеешь, – сказала Барбара, и вдруг тонкие ручейки слез потекли по ее лицу.

– О, нет. Я не буду об этом сожалеть. Я хочу с этим покончить, – решительно сказала Анна.

Она удивилась, увидев слезы матери. Она не видела, как мать плачет, с 1980 года, когда Барбара призналась в своем «бесплодии».

Анна поднялась со стула. Она не хотела смотреть на лицо матери.

– Я собираюсь тебе рассказать, каково это – чувствовать, когда у тебя вдруг отбирают собаку. И каково это чувствовать, когда получаешь удар тапочкой. Почему ты не хочешь отвечать за свои поступки?

– Ты уже закончила?

Барбара вытерла лицо, но тут же по щекам побежали новые слезы. Она взяла желтую миску, выложила в нее салат и полила его соусом.

– Нет, не совсем. Я хочу тебе сказать, что мы – не семья. Что мы никогда не были семьей. Для того, чтобы создать семью, мало родить ребенка. Как бы то ни было, та «семья», о которой ты так мечтала, разрушилась. И кто ее разрушил?

– ТЫ ЗАКОНЧИЛА?

Слезы одна за другой бежали по лицу Барбары, высыхая на ходу, но Анна не могла остановиться. Она была не в состоянии думать, правильно или неправильно поступает.

– И не думай, что ты меня расстраиваешь. Я уже вдоволь наплакалась за свою жизнь, а тебе не было до этого никакого дела. Твои мелкие ожидания стали для меня тюрьмой. Мне всего лишь хотелось быть актрисой. Но разве ты хоть как-то поддержала меня в этом?

– Что я такого сделала? И чем я заслужила все это? – тихо проговорила Барбара, прекратив делать салат и смахнув слезы с лица.

– Я тебе скажу, что ты сделала… – прошипела Анна. – Я тебе скажу, ты… Остается только благодарить Бога, что у тебя не было больше детей. Потому что ты все испортила. Неудивительно, что ты не смогла завести еще детей. Должно быть, я была принесена в жертву. Потому что бог знал, что из тебя получится дерьмовая мать.

Анна остановилась, слегка шокированная тем, что только что сказала.

Слезы ее матери высохли в ту же секунду.

– И не пытайся заставить меня почувствовать себя виноватой, – сказала Анна. Но Барбара превратилась в каменную статую. Анна была удивлена тем, что каменная статуя поднялась и пошла в комнату, которую они всегда называли семейной комнатой. – И я не собираюсь извиняться за то, что сказала правду! – крикнула она Барбаре вдогонку. – Это эмоциональный шантаж!

Ее мать всегда казалась старухой – даже на черно-белых фотографиях 1950-х годов. Это худое лицо с неправильными чертами. В итоге все Поттеры начинали походить друг на друга, даже те, которые вошли в их семью в результате брака. Даже мать Анны. Все их они были низкорослыми, бледными и нескладными. Анна до сих пор помнила своих уэльских родственников, несмотря на то, что она никого из них не видела вот уже двадцать лет. Каждый Поттер в детском возрасте походил на Анну и со временем превращался в Барбару или Дона.

Но Анна не собиралась быть похожей на них. Он собиралась быть другой. Вопреки тому, что Барбара никогда не следила за кожей своей дочери (как женщины, которых показывают в рекламе «Ойл-оф-Юлэй»).

Анна прошла в «семейную» комнату и села напротив матери. Барбара сидела в мягком кресле, скрестив руки на груди, с застывшим, невидящим взглядом.

– Послушай, я уже закончила. Все, что я хотела сказать, – я сказала. Жаль, что пришлось тебя расстроить. Но когда я высказала тебе все это, мне стало намного легче, – улыбнулась Анна и выдохнула.

– Я рада, что хоть кто-то из нас двоих почувствовал себя лучше, – сурово сказала Барбара, глядя перед собой на картину, которую она купила на Монмартре во время парижского отпуска. На картине мочился темноволосый уличный мальчишка.

– Мама, такие вещи должны проговариваться. Это разряжает обстановку.

Барбара ничего не ответила. Она продолжала сидеть в той же позе, держа в руках салатный нож.

– А иначе все эти обиды начинают пожирать нас изнутри. Ты же понимаешь меня? – Анна впервые почувствовала, что разговаривает с матерью на равных, как взрослая, хотя Барбара так ничего и не ответила. Анна облизала пересохшие губы. – Если бы сейчас были семидесятые, то я, наверно, была бы уже замужем и растила бы собственных детей. У меня была бы своя собственная семья. Но так как пока у меня нет… Но так как жизнь женщин изменилась и мы сейчас более независимы, имеем возможность сделать карьеру, – это не означает, что… Короче, хоть я до сих пор не замужем, это не значит, что я все еще часть твоей семьи. – Барбара так и сидела, словно надувная кукла, которую проткнули иголкой. – Тебе нужно жить своей собственной жизнью. С папой. А я уже – сама по себе. Я уже взрослая, и у меня своя жизнь. Мне больше тридцати, а большинство женщин моего возраста видятся со своими матерями исключительно на Рождество, ну, за исключением тех случаев, когда нужно приготовить ужин для кого-то особенного…

Барбара перестала плакать, но на ее щеках все еще блестели слезы. Ее лицо походило на лицо статуи, влажное после дождя.

– И не сиди как изваяние. Это своего рода жестокость. Вечно ты высказываешь свое мнение, когда тебя об этом не просят. И наоборот, молчишь, когда мне так надо с тобой поговорить. Из-за этого я начинаю тебя ненавидеть. Ты разве этого хочешь? Некоторые женщины становятся подругами для своих матерей. Но, знаешь ли, друзей можно выбирать, а родителей не выбирают. И я думаю, что мы должны быть честными друг перед другом и признать, что мы с тобой разные. Абсолютно разные. Я на тебя не похожа. Копаться в огороде, сидеть перед телевизором, обмениваться сплетнями с тетей Илейн, этой так называемой «подругой» на протяжении сорока лет, – все это не для меня. Неужели ты так и не изменилась за все это время? Боже, ну скажи хоть что-нибудь!