— Тебе можно дарить только розы, — разъяснил я свою позицию, — но роз я решил не дарить, что бы ты случайно не уколола палец.
— Но вахтёр не выпустит нас из общежития среди ночи, тем более с чемоданом, который я не могу закрыть, — продолжала гнуть свою линиюЛюда.
На глазах Кузьменков выступили слёзы умиления. Сама мысль о том, что кто-то осмелиться помешать ему пройти, тронула его до глубины души.
— А может быть всё-таки ко мне в гарем? — переспросил бедуин, — комната в коммуналке возле метро Сокол… Это звучит ветрено.
— Опять? — переспросила Большая Белая Женщина, — вот пожалуюсь Кузьменков, он тебе быстро «день земли» сделает.
— Не обращай на них внимания, — сказал расстроенному бедуину Перельдик, — просто в Советском Союзе не любят иностранцев. Они нам просто проходу не дают, завистники.
— Тебе легко так говорить, — меланхолично заметил шейх, — ты завтра женишься. А мне Большая Белая Женщина третьи год сниться.
— Возьми себя в руки, — настаивал Перельдик, — это всё провокации КГБ. Мы, иностранцы, не должны терять бдительности.
— Все-таки очень хотелось бы взять в руки не себя, а её, — с грустью констатировал бедуин.
Прошли годы. Студент университета Дружбы Народов стал его выпускником и сейчас с тоской разглядывает Леночку, как когда-то рассматривал Большую Белую Женщину. Наверное, это судьба. Молодой московский психиатр стал медбратом зрелого возраста в израильском сумасшедшем доме. Его супруга, Большая Белая Женщина, с годами окончательно обрела формы поистине монументальные. Моей маме так и не удалось меня женить и мне пришлось в очередной и последний раз жениться на Леночке. Кузьменков возглавляет в Москве большое охранное предприятие. Славится аристократическими манерами и кристально чистой репутацией. Перельдик так и не уехал в США и владеет процветающим тренажерным залом в столице Перу городе Лиме. Его перуанская супруга родила ему трех дочек, которые пользуются заслуженной репутацией редких и совершенно неприступных красавиц.
— Теперь я понял, — сказал Пятоев после окончания рассказа Эвенка, — кому посвящен цикл высокохудожественных произведений посвященных криминальной юности, над которым в последнее время работает Гельфенбейн. В первую очередь мне бы хотелось отметить скульптурную композицию «La Jeune fille avec les objets vols par la rame» (Девушка с ворованным веслом). Заслуживает самых высоких похвал полная экспрессии картина «Рабочий тащит пулемёт». И, хотя сотрудники музея Революции стремятся вырвать экспонат из рук явно выпившего рабочего, в целом это задорное полотно лучится оптимизмом. Большой творческой удачей художника, безусловно, является дышащая жизненной правдой графическая работа «Постановка диагноза «эпилепсия» призывнику». Образ Рабиновича на ней дан исключительно выпукло. Хотелось бы пожелать замечательному Кабардино-Балкарскому живописцу новых творческих взлётов.
— Да, это были дивные времена застоя и непрерывного стояния, — ударился в воспоминания выпускник университета Дружбы Народов, — помню как мы втроем, я, Эвенк и Рабинович дивно проводили время в столице не моей родины городе Москве. Как искренне мы жили, как пламенно любили. Эх, малина кудрявая! Где эти три тополя на Плющихе? Все прошло как белых яблонь дым. А как на меня наезжало землячество палестинских студентов за мою дружбу с двумя сионистами. Как наезжало. Марку даже пришлось продемонстрировать председателю землячества свой паспорт, в котором черным по белому было написано «Рубинчик Марк Абрамович, национальность — эвенк». Председатель землячества увлекался этнографией и очень обрадовался встрече с представителем столь редкой, встречающейся только в условиях Крайнего Севера национальностью. Эвенк настойчиво приглашал председателя к себе в гости на летние каникулы и обещал покатать на оленях и познакомить с живущей в чуме под Якутском мамой. А потом Рабинович, по моей просьбе, выставил председателю землячества палестинских студентов диагноз «эпилепсия». Тогда в Ливане шла война между палестинцами и ливанскими христианами и таким образом мы отмазали председателя от участия в боевых действиях. Новоявленный эпилептик оказался веселым парнем, знатоком и тонким ценителем северной красоты, который и познакомил меня с моей будущей женой. Сначала я любил ее за деньги, а когда у меня деньги кончились, для этого потребовалось два с половиной дня, она любила меня бесплатно и мы покупали только булки и питались одними гренками. Потом нас пришли навестить два сутенера, и срочно вызванный Кузьменков попытался на словах им объяснить, что к нам приходить больше не надо. Сутенеры вступил с Кузьменковым в ненужные пререкания, и моя будущая супруга бегала вызывать для них скорую помощь, а потом таскала для них апельсины в больницу имени Склифосовского, когда врачи разрешили им жевать. Она была очень добрая и красивая девушка, и я по настоящее время ни минуты не сожалел о том, то женился на ней. Я бы и сейчас с огромным удовольствием погулял бы по Москве, да дела не пускают.
— В Москву не в Москву, а в Псков съездить не мешало, — предложил Пятоев, — если хочешь, составь мне компанию. Там же и с пожилым следователем еще раз встретишься. Это наверняка пойдет на пользу бесперебойной работе большого девичьего пути из Пскова в евреи.
— А что? — оживился выпускник университета Дружбы Народов, — товарищ майор дело говорит. Быть может, я стану первым бедуином, вступившим на лед Чудского озера.
— Ты оттуда уникальные фотографии привезешь, особенно если в прорубь провалишься, — одобрил Эвенк планы выпускника университета Дружбы Народов по поводу посещению города Пскова.
— Смотри, половой орган не отморозь, — вновь пискнула из своего угла Леночка, — будешь выходить на улицу — презерватив одевай.
— Не волнуйся, — подмигнул ей выпускник университета Дружбы Народов, — чуть что — я его варежкой буду натирать. Мне не впервой.
— По случаю нашего отъезда в родной Псков настаиваю на предоставлении свободы слова Леночке, — заявил Пятоев, — такая красота не должна сидеть молча.
— Пусть говорит, — милостиво согласился Эвенк, — но только потому, что проявляет такую трогательную заботу о состоянии здоровья отъезжающих.
— Спасибо тебе, мой мускулистый друг за заботу и защиту, — поблагодарила Леночка, — а то этот пожиратель полярных животных накинул на мой рот пояс невинности и затянул до упора. Совсем уже невмоготу стало. И давайте позовем завтракать Шпрехшталмейстера и Рабиновича. Они милейшие люди наверняка уже проснулись.
— Устами ребенка о том, что мы милейшие люди, глаголет истина, — сообщил Рабинович, выходя в сад. — И о завтраке тоже. Мы действительно проголодались. Подтверди, Шпрехшталмейстер.
— Да у меня и галстука нет, — вдруг засмущался Шпрехшталмейстер.
— Какие церемонии, — Эвенк удивлённо поднял брови, — на вашей тонкой и, судя по паспорту, еврейской шее в любом случае не застегнется ни одна рубашка. А галстук поверх расстегнутого воротника — этот символ утомленной задумчивости. Вам это явно не к лицу.
— Шея у меня действительно… — согласился Шпрехшталмейстер, — знаете ли, годы, проведённые в партере…
— Так вы не только работник цирка, но ещё и театрал? — изумился Леночка.
— Да нет. В партере, в смысле бороться лежа на борцовском ковре…
— Бороться на борцовском ковре… — многозначительно повторила Леночка.
— С достойным партнёром, — добавил.
— Конечно с достойным партнёром, — согласилась Леночка, — а по-другому это просто издевательство.
— Я боролся классическим стилем, — у Шпрехшталмейстера появились подозрения, что он и Леночка говорят теми же словами, но о разном, и ему захотелось устранить возможное недоразумение.
— Именно так, — подтвердила Леночка, — Лёжа на ковре с достойным партнёром. И обязательно немного бороться. И при свечах. И только в классическом стиле.
— Леночка! — с наигранным беспокойством произнёс Пятоев, — Да ты, оказывается, всю жизнь спортом занимались.
— А вы думали, что я всю жизнь провела в молитвах? — с вызовом бросила Леночка. Да чтоб вы знали, я даже для картины позировала. Между прочим, это очень утомительно. Стоило мне сдвинуть ноги, как живописец говорил:
