– Pronto[50].

Он услышал то, что и ожидал услышать:

– Приезжай в Баргу, Тоpо[51]. Пора нам с тобой побеседовать.

Было совершенно естественно, что Пьеро Фануччи не жил в Лукке или ее окрестностях. Ведь это бы облегчило жизнь многим людям. А il Pubblico Ministero[52] был не тем человеком, который думает об облегчении жизни другим, особенно полицейским, которые ему подчинялись. Он любил жить на холмах Тосканы. И если кому-то, с кем он хотел обсудить расследование, приходилось больше часа в апрельский вечер добираться до его дома, – что ж, такова жизнь.

Хорошо хоть, что il Pubblico Ministero не жил в центре Барги. В этом случае до него пришлось бы добираться, преодолевая бесконечные ступени и лавируя по множеству переходов, которые вели в сторону Дуомо, расположенного высоко на холме. Фануччи жил недалеко от дороги на Джалликано. Чтобы попасть к нему, надо было ехать по серпантину под углом, который заставлял волосы вставать на затылке дыбом, из деревни, расположенной в долине, но туда хотя бы можно было добраться на машине.

Сальваторе знал, что, когда он приедет, il Pubblico Ministero будет один. Его жена навещала одного из их шести детей – именно в посещении детей проходила ее жизнь с момента, когда дети стали достаточно взрослыми, чтобы жениться и завести собственные дома. Его любовница, несчастная женщина из Джаликкано, которая стирала, убирала и подчинялась малейшему приказу Фануччи, появляясь в его спальне по первому зову, тоже уже ушла, после того как съела свой одинокий обед на кухне и вымыла посуду после одинокого обеда, который Фануччи съел в столовой. Он будет заниматься своей единственной и непреходящей любовью – орхидеями, ухаживая за ними с такой нежностью, которую он мог бы выказать, но никогда не выказывал по отношению к своей семье. По прибытии Сальваторе полагалось восхититься теми цветами, которые цвели в настоящий момент. До тех пор, пока он этого не сделает, причем с той долей восхищения, которая бы удовлетворила il Pubblico Ministerо, ему не раскроют причину, по которой его пригласили в Баргу.

Сальваторе припарковался перед домом Фануччи – приземистой квадратной виллой терракотового цвета, которая расположилась среди ухоженных садов, за металлическими воротами. Как всегда, они были закрыты, но, набрав нужный код, старший инспектор смог войти.

Он не стал заходить в дом, а вместо этого обогнул его и прошел на задний двор виллы, откуда открывался вид на крутой обрыв в долину и склоны холмов напротив, к которым прилепились десятки тосканских деревенек. Еще через час они превратятся в россыпь огней во мраке ночи. В дальнем конце террасы виднелась крыша оранжереи с орхидеями, которая располагалась на нижнем уступе холма. Тропинка, посыпанная щебенкой, вела к виноградной беседке, которая обеспечивала тень. В тени стояли кресла и стол, на котором высилась бутылка граппы и стояла тарелка с любимым biscotti[53] Фануччи. Самого il Pubblico Ministero за столом не было. Как и предполагал Сальваторе, он находился в оранжерее, ожидая комплиментов. Сальваторе мысленно собрался с силами и вошел.

Фануччи занимался тем, что обрызгивал водой листья десятка или более цветов, стоявших на торфяной полке, протянувшейся вдоль стены теплицы. Они относились к тем сортам, у которых на одном высоком стебле, привязанном к бамбуковой палке, росло одно-единственное соцветие цветов, которые Фануччи тщательно оберегал от попадания на них воды. На носу у него были одеты очки, а во рту торчала самокрутка. Живот его нависал над cintura, который поддерживал его брюки.

Фануччи не прервал своего занятия. Он молчал. Это дало Сальваторе время собраться с мыслями и попытаться понять, чего хочет от него его начальник на этот раз. Все знали, что Фануччи, как хамелеон, был il drago[54] для одних и il volcano[55] для других.

Он был также самым уродливым мужчиной, которого Сальваторе видел в своей жизни. Чернявый, как contadini[56] в Базиликате, месте, где он родился; лицо его было усыпано бородавками, которые не мог бы вылечить даже святой Рокко; на правой руке у него был шестой палец, которым он по привычке размахивал перед лицом собеседника, чтобы сразу же понять по его лицу, как собеседник к нему относится. Его внешний вид был для него божьим испытанием во времена молодости, но со временем Фануччи научился ловко им пользоваться. И теперь, достигнув возраста и положения, которые позволяли ему легко изменить свой внешний вид, он отмел эту возможность. Его внешний вид был его верным слугой.

– Прекрасны, как всегда, мagistrato[57], – произнес Сальваторе. – Как называется вот эта?

И он указал на цветок, на лепестках которого, цвета фуксии, были мазки желтого цвета, которые освещали цветок изнутри, как вечерние лучи солнца иногда освещают темнеющую опушку леса.

Фануччи мельком взглянул на орхидею. Пепел его сигареты упал на манишку, на которой уже видны были пятна от оливкового масла и томатного сока. Впрочем, это не сильно волновало самого Фануччи, который, конечно, не собирался сам стирать свою рубашку.

– Это ерунда. Всего один цветок за сезон. Просто мусор, – сказал он. – Ты ничего не понимаешь в цветах, Торо. Я все надеюсь, что ты научишься, но ты безнадежен.

Он поставил распылитель и затянулся сигаретой. Раздался кашель. Это был глубокий и влажный кашель, сопровождавшийся хрипами в легких. Курение для него было все равно что попытка самоубийства, но он упорно отказывался бросить. Было множество офицеров и среди polizia di stato[58] и carabinieri[59], которые сильно надеялись, что его попытка все-таки удастся.

– Как мамочка? – спросил Фануччи.

– Как всегда.

– Она святая женщина.

– Именно в этом она пытается меня убедить.

Сальваторе прошел до конца торфяной полки, восхищаясь цветами.

Воздух в оранжерее пах торфяником. Сальваторе подумал, что было бы здорово почувствовать его в руке – жирный, глинистый и крошащийся под пальцами. В этой почве чувствовалась первобытная честность, и это ему нравилось. Она была тем, чем была, и делала то, что делала.

Фануччи закончил свой ежевечерний обход и вышел из оранжереи. Сальваторе пошел за ним. За столом il Pubblico Ministero налил два стаканчика граппы. Сальваторе предпочел бы «Сан Пеллегрино»[60], но он не обманул ожиданий и вежливо принял граппу. Однако отказался от предложенного biscotti. Он похлопал себя по животу и издал звук, который должен был объяснить, что творится там после прекрасной еды, приготовленной его матерью. Хотя в действительности он беспокоился о своем весе.

Сальваторе ждал, когда il Pubblico Ministero объяснит ему причину вызова. Он знал, что не нужно предлагать Фануччи пропустить всю светскую часть беседы и сразу, не теряя времени, перейти к главному. Фануччи проведет эту встречу так, как считает нужным и как задумал. Не имело смысла торопить его. Он как скала. Поэтому Сальваторе задал ритуальные вопросы о его жене, детях и внуках. Они поговорили о сырой весне и, возможно, о длинном и жарком лете. Обсудили глупый спор между vigili urbani[61] и polizia postale[62]. Решили, как контролировать толпу во время предстоящей битвы оркестров на Пьяцца Гранде в Лукке.