— Хорошо живем, хорошо, спорить нечего, слава богу, сын из Москвы подмогает, — Мышкин так и сказал «подмогает», — тыщу рублев. Как штык.
— А куда вы их деваете?
Мышкин смутился, не ожидал такого вопроса:
— Ды-ы… на хозяйство уходит. М-да!
— А насчет дров… — Александр Петрович привалился к столу, руки вытянул вперед, сцепив пальцы, — скажем честно… Вы же на лесопильном заводе работаете, кажется, ночным сторожем. И вам каждый месяц выписывают отходы.
Супруга Мышкина отняла руку от уха и выпрямилась.
— Это как же? Это не в счет! А я вот что вам скажу, Александр Петрович, председатель, обижаете вы нас… нам ведь, старикам, тоже пожить охота… — И она замолчала, хлопая глазами, прикрыв рот ладонью, потому что Мышкин громко крякнул: не лезь, мол, не в свое дело.
— Можете жаловаться куда угодно, а только я правильно решил, так мне кажется.
Мышкин замахал руками.
— Нет, что вы, дорогой товарищ Александр Петрович! Жаловаться… кхе… Свои люди…
Александр Петрович рассеянно посмотрел в окно. Там по улице, на зеленом дымчатом фоне тайги и гор, возвышающихся над избами, широко шагал председатель горкомхоза Иванчихин.
На солнце искрилась синяя полоска реки.
Обогнув запань, заваленную бревнами, в воду въехала машина, подпрыгивая по дну, и остановилась.
Александр Петрович, строго блеснув очками, прищурившись на Мышкиных, проговорил:
— Дров я вам не дам. Сена на лошадь тоже.
Из кабины вышел шофер в трусах, с ведром и, окунувшись с головой в реке, стал быстро наливать воду в радиатор и в боковую у кузова цистерну-патрон.
По бревнам балансировала худая, серая от пыли коза, пощипывая вкусную, клейкую от смолы кору… Мальчишки брызгали на козу водой, а она непонимающе поднимала голову, трясла бородой, жевала и только фыркала в свое удовольствие. Коза чем-то была похожа на Мышкина. А он стоял у стола, рассуждая вслух:
— Так, значит, так, значит… на лошадь сена нет. Дров тоже… Хм! Вот жаркие погоды пройдут… что тогда? Останется лошадь сиротой.
Александр Петрович раскрыл папку «Срочно» и на углу заявления аккуратно написал: «Выделить Козодоевой дрова — делянку Мышкиных». И усмехнулся, прочитав: «…а что мой муж пьяница и ушел от меня, так это совсем другая запятая».
Мышкины заторопились.
— Ну, товарищ Александр Петрович, мы пошли.
Заметив, что председатель размашисто подписывает что-то толстым красным карандашом, они остановились в дверях.
— Так, значит, по нашему вопросу ничего?
Мышкины смотрели на Александра Петровича таким тяжелым, просящим взглядом, что ему захотелось выругаться, закричать: «Хапуги! Хоромники!» — но он сдержался. Мышкины наконец вышли и осторожно прикрыли за собой дверь кабинета.
«Ушли, ушли… Отняли время!»
«Отняли время или поработал с людьми?» Решил, что «отняли время». Измором хотят взять, черти!
— Сын подмогает, сын подмогает, — произнес Александр Петрович вслух, подражая Мышкину, и ему стало весело, как мальчишке. — Деньги шлет им. В эту прорву. А Мышкины рады — крепнут!
О, это хитрый враг, с которым ему всю жизнь приходилось бороться. А Мышкины живы, не спрятались, окрепли. Это не равнодушный и не трусливый враг. Он даже чувствует себя хозяином, потому что знает законы, имеет свое уважение к власти, аплодирует чужим победам…
В далеком северном городе, где живет Александр Петрович, еще много обывателей, мещан с кулацкими замашками, со своей никому не известной второй жизнью, пьянством, драками, ночными грабежами, разводами, обманом, ленью на работе, стяжательством, страхом за свое добро — за избу с высоким частоколом, с тяжелыми дверными замками, с цепной собакой во дворе…
Ему не жаль времени, убитого на приемы, на разговоры, на разборы жалоб, — ему стыдно, что он не может единым взмахом разрубить запутанный узел двойной людской жизни. На это потребуются еще годы приемов, мыслей, бумаг, речей, заседаний, приказов…
«А самое главное, — думал Александр Петрович, — в том, что вместо изб и пыльных улиц здесь нужен новый город — город с многоэтажными домами, прямыми улицами, садами, дворцами культуры, школами, больницами, площадями; нужны заводы, рудники, леспромхозы с крепкими рабочими коллективами, овощные совхозы, животноводческие фермы, нужна культура… Да-а!»
Александр Петрович расстегнул ворот гимнастерки, набил трубку табаком, закурил, зашагал по кабинету и в такт шагам повторял пришедшие на память стихи:
Пусть шумит океан,
Пусть ревет океан,
Пусть вздымает он волны и кручи.
Ты плыви, капитан!
Ты люби, капитан…
Он забыл последнюю строчку и остановился. «Кого люби? Чьи это стихи? А-а-а! Васьки Макеева, начинающего поэта, про которого рассказывает Леонтов».
Вспомнился молодой очкастый парень с несуразным толстым животом — редактор городской газеты Леонтов, с которым были на слете охотников манси в далеком селе Буртанове. После слета охотились, ловили рыбу, ели свежую уху, пили водку. На обратном пути плыли по Лозьве на лодке. Леонтов опьянел, отчаянно кричал, подняв голову и упираясь шестом в дно:
Ты плыви, капитан!
Ты люби, капитан…
Он много раз повторял эти две строчки, прислушиваясь, как вдали по реке, между скалами и тайгой, катилось эхо: «Плыви-и! Лю-би-и-и-и!» И хохотал, захлебываясь словами, и с упоением кричал: «Слушай, тайга, гениальные стихи нашего местного поэта Василия Макеева!..»
…В дверь быстро и громко постучали.
Александр Петрович сел за стол и спокойно сказал:
— Войдите.
Вошла та самая женщина с кавказским лицом, которая встретилась ему на мосту утром. Тогда она была с малышом на руках и держала зонт над головой, а сейчас пришла одна. Стоя посреди кабинета и поправляя тонкими пальцами белый галстучек, она жестко спросила:
— Вы председатель?
И то, как она спросила, краснея от досады на себя за злую интонацию своего грудного, певучего голоса, и сам неожиданный приход ее заставили Александра Петровича смутиться. Он почувствовал за собой какую-то вину, хотя и не знал, какую именно.
— Да. Председатель. Садитесь, — произнес он тихо.
— Не сяду!
Черные косы ее закручены сзади в узел, а глаза, черные, удивленные, обрамлены густыми ресницами, и подбородок совсем не острый, как ему показалось утром, а круглый и вздрагивает.
— Слушайте, я не могу спать под открытым небом. Здесь не Кавказ, а Север. У меня малыш — мальчик. Я приехала к мужу. Он геолог. В гостинице мест нет. Все живут по броне. Дом приезжих полон делегатов конференции по животноводству — так мне сказали. Некуда вещи девать. Ребенка… в музее оставила, у директора Уварова! Что это такое? Извольте на улице жить! Странный принцип гостеприимства. Заходила в несколько изб — не у кого остановиться. Ломят такую цену за ночлег — удивляешься только! Скажите, это город советский или не советский?
Александр Петрович обиделся было, хотел громко крикнуть: «Советский!» — но взял себя в руки и снова предложил женщине сесть.
— Подождите, — нетерпеливо продолжала женщина, — я не все сказала. Муж меня не встретил почему-то. У него, наверно, срочные дела — уехал в экспедицию. А в управлении треста «Руда» не говорят, где сейчас находится мой муж. Секрет! Мой муж засекречен! Я и в музее узнавала о муже, у директора Уварова. Муж писал мне об этом хорошем человеке. Но и Уваров, к сожалению, не знает. Я догадываюсь… Наверно, экспедиция открыла руду, а мой муж специалист по железным рудам. Он ведь сейчас где-то недалеко, за чертой города. Иначе как мог он приезжать к Уварову чуть ли не каждый день?! — Женщина глубоко вздохнула и посмотрела по сторонам. — Мой муж — геолог Коноплин. Маро Азарян — моя фамилия.
— Товарищ Маро Азарян, садитесь.
