Это звучит как укор ей — главному ветврачу. Ольга молчит. Она хочет подумать, защитить себя и свою работу от излишних нападок Матвеева. Она не хочет оправдываться. Виновата, конечно, хотя ее дело лечить оленей от болезней, а не решать за зоотехников вопросы оленеводства. Матвеев просто решил поднять на ноги всех. Он не любит собраний и заседаний. Он считает, что крупный разговор встряхивает работника, заставляет задуматься, тревожиться, болеть за свой участок работы больше, чем общее собрание. А разве она не «болеет»? Четыре года назад, когда приехала сюда на работу, ей пришлось начинать почти сначала — никакого ветперсонала и работы с оленеводами не было. Ветеринарную санаторную обработку всего поголовья оленей провела одна. Болезни оленей излечены, но они появляются, когда стада пригоняют с пастбищ в совхоз.

«Крупный разговор с каждым…» Ольга не одобряет такого метода руководства. Пора от разговоров перейти к делу!

Она умалчивает о диссертации, над которой работает. Разве ее диссертация не доказывает, что давние методы врачевания и оленеводства стары для современного крупного оленеводческого хозяйства совхозного типа! О диссертации рано говорить Матвееву — она только начала ее.

Матвеев ждет. Глаза его снова открыты — большие, синие, чистые — снова в них тепло, даже лукавство, оттого на пухлых губах полуулыбка. Его руки закрыли диаграмму плана мясозаготовок, лежащую на столе.

Ольга вздыхает. Начинает говорить тихо, следя за меняющимся выражением лица директора:

— Мне нужно сделать еще несколько ветеринарных экспериментов — конечно, в неслужебное время…

Матвеев стучит пальцем по столу:

— Так, так!.. — подумал, помолчал. — Нет, Ольга Ивановна, хватит с меня экспериментов. Меня интересуют простые вещи: оленеводство, плановый забой, браковка, рост оленей! — застучал ящиками стола, помолчав, попросил: — Дайте папиросу — мои кончились.

Матвеев закурил. Над головой ярко раскрашенный лист с рисунком: на тучном олене красная молния зигзагами спадает вниз острием — синяя взметнулась вверх, захлестнув краской кнопки.

«Сейчас я удивлю его, может быть, некоторыми выводами из диссертации». Ольга начала говорить строго, официально, как читая:

— В крупном оленеводческом хозяйстве нас интересует главное: это держать оленей в состоянии постоянной упитанности, увеличивать естественный прирост стада, бороться с болезнями…

Матвеев насторожился, пододвинул бумагу, взял карандаш. «Не так начала! Не те слова! Казенщина!»

— Вам нужны практические меры?! Их много. На мой взгляд, нужно перестроить всю работу на новый лад. Ведь у нас такое большое хозяйство — целое социалистическое производство, а мы растим оленей по стародавним привычкам… — перевела дыхание. — Я представлю вам, товарищ Матвеев, свои соображения письменно.

— А зачем письменно? Выкладывайте, что есть, прямо сейчас.

Ольга помедлила.

— Ну… взять хотя бы вопрос об отяжелевших важенках. Мы до сих пор гоняем их на далекие кочевья, и… получается в результате худосочный отел молодняка. На мой взгляд, нужна специальная зона для пастьбы оленух, для отела.

— Говорите еще, Оленька… — Матвеев скрестил руки на животе, прикусил губу.

— Еще?! — Ольге стало легко и свободно. — Ведь весь вопрос роста наших стад упирается в молодняк?

Матвеев расцепил руки, указал пальцем на Ольгу, соглашаясь, кивнул:

— Вот!

— Телят-олешков я бы, как ветврач, не советовала и даже запрещала брать на длинные переходы при пастьбе. Они гибнут от сильного ветра и ночного тумана. Притом пришла пора тщательной сортировки оленей. У нас, знаете, привыкли растить оленей гуртом и как попало…

Ольга продолжает говорить. Матвеев смотрит на нее в упор: у него вздрагивают щеки:

— Так, так, так! — Молчит, обдумывая что-то, грызет спичку. — Вот как… дела-то наши… — Встает и, тяжело ступая, ходит по кабинету. — И чего вы раньше молчали? Я попрошу вас, Ольга Ивановна, собрать ветперсонал и лично побеседовать самой. Это вы можете. Главное обратить внимание на то, как серьезно наше сегодняшнее плачевное состояние, заставить задуматься, тревожиться… Под вашим началом шесть ветврачей-женщин, не считая молодых фельдшериц… А то, знаете, этакое блаженное спокойствие в вашем хозяйстве, в вашем, — Матвеев усмехнулся, — «женском монастыре»…

— Ну знаете, товарищ Матвеев! — взметнулись брови, закусила нижнюю губу. «Что же ему сказать обидное, что же? Да нет, ничего не скажешь. Прав он». Проглотила сухой ком в горле, устало опустила руки, устало произнесла: — Ну… знаете…

Матвеев крякнул, отвернулся к окну, разгладил загнутый угол диаграммы.

— Знаю.

Ольга вздыхает и удивляется матвеевскому спокойному «знаю». «Что он? Прочел мои мысли?»

— Я констатирую факт общественного равнодушия к событию. Да, да! Это целое событие! Совхоз сдавал комбинатам прекрасные туши — все молчали. Естественно, про себя радовались. Сейчас наоборот. Все продолжают спокойно, я подчеркиваю, спокойно работать. А у нас ведомственная полемика, и каждая цифра, каждая сводка кричит — тощие, жесткие туши, плохие консервы! Жалобы, жалобы, жалобы! Все молчат. Как шло, так и дальше. Б-безобразие! Что нужно сделать?..

Матвеев выдвинул ящик стола, забарабанил пальцами по календарю. Ольга подсунула папиросы. Отошла к окну.

«Уже темно. Падает снежок. Он такой мягкий, теплый, легкий и чистый». Ольге захотелось пойти туда, за окно, ступить на землю, подышать: «Все хорошо. Все хорошо. Наладится работа. Комбинаты будут получать хорошее жирное мясо. Жалоб не будет».

Матвеев курит жадно, долго держит дым во рту, надувает щеки, отдыхает. Ольга смотрит из окна на ограду. Ограда железная, крепкая, витая. «Ее привезли издалека, из Сибири. Вот и я тоже издалека. Но я не крепкая, не железная. Комов — это фамилия. А человек он милый, не такой грубый, как Матвеев. Я и Комов — пара? А почему нет?! Он любит меня, знаю. Люблю ли я? Любить — мне мало. Были встречи. Он сделал предложение. Но тогда я не любила его. А теперь? А теперь… не знаю… Чей-то голос тихий. Это говорит Матвеев…»

— Ольга Ивановна, что с вами?

— Со мной?!

Земля стала светлая, тонкая железная ограда расплывается, почему-то часто моргают глаза. «Чуть не расплакалась». Матвеев посмотрел на нее, одергивая френч и приглаживая лысину, как бы извиняясь за то, что ей стало грустно. Мягко проговорил:

— Что нужно сделать? Садись, Оленька. Попробуем, гм, созвать совещание всех работников совхоза.

Ольга спрашивает:

— Завтра совещание?

— Нет, после представления тобой обещанных «письменных соображений».

Ольга просит карандаш. Матвеев останавливает ее движение.

— Не пишите. Я сам.

Оторвал лист от настольного календаря, пишет быстро, мелко.

— Вот вам памятка, — потянулся. — Да-а-а. В сентябре, уважаемая Ольга Ивановна, плановый убой…

Ольге смешно, легко, она иронизирует над Матвеевым: «Плановый убой, плановый убой! Все же будет хорошо. Перестроим работу… А вот личную жизнь попробуй перестроить. Кто сделает так, чтоб я была с Комовым, например, вместе. Он в последнее время стесняется говорить о любви. А я хочу быть уверена в нем. Я гадаю, сомневаюсь, капризничаю наконец! Кто он такой, да полюблю ли я его, да как мы будем жить? А вдруг он это не он, не тот, смешно говорить, идеал, о котором я мечтала и чей образ создала в эти годы?! Есть еще надежда уехать… бросить все: совхоз, работу, хозяйку, у которой живу, крики Матвеева, эту холодную землю, в общем, север, — уехать в родной город… Но работа? Замахнулась-то как? И вдруг трусость. А диссертация, что это — игра в кошки-мышки?! А Комов?! Здесь останется? Что-то в нем хорошее, теплое и родное. А что еще? Жизнь!» Ей вдруг захотелось каждый день быть счастливой…

Матвеев что-то записывает в блокнот. Ольга молчит. У нее разболелась голова. Она хочет домой, умыться холодной водой, расчесать перед зеркалом густые волосы, переодеться в халат, прилечь, смотреть в потолок и ни о чем не думать. Просто вот так лежать, дышать и ни о чем не думать. Это не пессимизм, не хандра — а минуты покоя для души и тела. А потом снова — дела, заботы, нужно думать, ходить, говорить, волноваться… Будут проходить минуты, стрелка отсчитывать часы. Жизнь будет идти вдаль, вперед, куда-то.