Луна — показалось Степану, это чье-то лицо, и похоже оно на лицо старика Кимая, — хохочет луна: все вижу, не украдешь Майру! Саминдалов погрозил ей кулаком и застонал, видя, что стойбище все удаляется и удаляется… Тогда он бросил гребь — шест качнулся в уключине и забороздил, вытягиваясь на волне. Побежал по бревнам. На третьем плоту увидел: спит Васька, разметав руки и ноги. Разбудил.

— Минас! Идем.

Васька вгляделся в Степана. Лицо у того бледное, решительное.

Понял.

Накинул на себя пиджак, сунул ноги в сапоги.

— Нож взять?

— Тсс!.. Нельзя.

— Пусть…

Саминдалов кивнул на головного: Жвакин дремал стоя.

— Плоты…

— Сейчас.

Они вдвоем подошли к старику, толкнули в плечо.

Жвакин дернулся, затряс бородкой испуганно:

— Что, ребята?

Васька схватился за гребь, забороздил по дну:

— Останови плоты!

Жвакин уцепился за рукав Васькиного пиджака и хмуро возразил:

— Зачем скоро? Недолго плыть осталось… Вот дойдем до Оленьего камня…

Васька оттиснул плечом Жвакина и угрожающе наклонился к его бородке.

— Ты, старик, не перечь! Так надо. Мы вот с ним, — кивнул он в сторону грустного Саминдалова, — в стойбище пойдем.

Степан болезненно улыбнулся, сообщил:

— Там невеста моя, Майра. Отпусти, рума Карпык…

— Чать невесту-то умыкнуть хотите? — догадался Жвакин и отступил.

Саминдалов кивнул и отвернулся.

Жвакин перенял у Васьки гребь и задумчиво разгладил бородку ладонью:

— Плоты остановлю. Но знайте, кто останется на плотах, за кражу не ответчик. Постойте, варяги… — зашептал он и выпрямился. — Зря вы… Негоже ночью баб воровать! Днем приди и уведи. Али полюбовно — поставь родителю ведро спирту! Приди запросто в гости, на уговор, али засылай сватов, уломай хозяина, обхитри там — все по-человечеству выйдет! А воровать баб негоже!

— Ну, это наше дело. И тебе старуху какую ни на есть прихватим, — шуткой отмахнулся Васька.

Плоты мягко стукнулись о песок, пристали бесшумно, покачиваясь на воде. Васька со Степаном спрыгнули на берег и вскоре скрылись в черемуховых кустах.

Они бесшумно вошли в сосновый бор, который был полон воздуха и верхушками почти закрывал облака в небе и луну меж облаками. Она одиноко катилась по верхушкам сосен, и весь бор просвечивался лентами лунного света, которые наклонно, меж ветвей, проходили до земли, словно лезвия стальных мечей. Свет падал на сухую, тощую траву, и трава сияла, будто белая. Сосны вставали одна за другой, шагая выше и выше на взгорье, к скале, у которой прилепилось стойбище из шести юрт. В Лямье-пауле стояла ночная тишина, юрты чернели, как большие круглые камни, а крыши — белые, будто застланы скатертями.

Саминдалов кивнул Ваське и припал к земле. Они ползли осторожно и быстро к крайней юрте. Люди, наверное, спят, не мычат олени, молчат северные пушистые собаки — лайки.

Саминдалов полз впереди и по давней привычке шептал мансийскую молитву, — наверное, разговаривал с богом удачи. Васька про себя усмехнулся, чувствуя, как в сладкой тревоге колотится сердце. Первый раз в жизни он идет воровать невесту, и мысль о том, что он кому-то помогает в этом деле, придавала ему бодрости и отчаянной лихости. В висках стучали слова Жвакина: «Не гоже ночью баб воровать… Днем приди и уведи. Али полюбовно — поставь родителю ведро спирту!» Черта с два! Так и отдадут тебе невесту! Держи карман шире! Нет, старик, гоже!

Потом они полежали немного у самой двери, которая была открыта. Саминдалов долго смотрел внутрь, приложив руку ребром ко лбу, затем поднялся, взял за руку Ваську: мол, идем! Зашли в юрту бесстрашно, будто прохожие или ночные гости, осмотрели все кругом: отец Майры, зажав седую бороду в кулак, спит на полу у окна, Майра на топчане, брат ее Бахтиар на кровати, лицом к вошедшим.

Подошли к Майре: как ее разбудить, чтобы она не закричала? Саминдалов отослал Ваську за дверь, шепнув: «Крикну, если что», — а сам наклонился к спящей девушке и погладил ее по голове. Майра спала на оленьей шкуре, положив ладошки под щеку, волосы ее разметались по подушке, сонный розовый румянец сгустился около ямочек, губы улыбались чему-то во сне, как нарочно.

Наверное, видит сон: будто отец согласился отдать ее в жены любимому, и вот — уже свадьба! По обычаю все родичи, гости и кто бы ни пришел поздравить старого охотника Кимая, целуют невесту в щеку, а она, счастливая, целует в губы уже мужа.

Саминдалов поцеловал ее прямо в губы. Майра открыла глаза, он поднес палец к губам: «Молчи!» Она поняла и подавила крик испуга и радости. Васька стоял на страже у двери и больше всего боялся, что залают собаки.

Вдруг он увидел, как спавший Бахтиар приоткрыл один глаз и, заметив чужого в юрте, чуть приподнял голову.

Старик спал крепко и громко храпел.

Еще Васька увидел, как Саминдалов поднял Майру под мышки и поставил на ноги.

Майра не сопротивлялась, не кричала, — наверное, была очень рада, что ее похищают. Она давно ждала и готовилась к этому, потому что взяла с собой какой-то узел, бесшумно натянула лосиные штаны, сунула ноги в нярки-чувяки и накинула на себя платье.

Бахтиар приподнялся на локте, спросонья не понимая, что происходит, вдруг вскочил с кровати, и, выхватив нож, пнул ногой лежащего отца. Тот пошевелился, зачмокал губами, отгоняя кого-то рукой, перевернулся на бок и улегся поудобнее, разжав кулак.

— Пьян! — Бахтиар выругался и кинулся на Саминдалова.

Степан закрыл Майру спиной и стоял, выжидая. Васька неожиданно подскочил сбоку, сграбастал Бахтиара, заломил ему руку назад, сдавил запястье. Тот вскрикнул от боли и выронил нож.

Саминдалов что-то сказал Бахтиару по-мансийски: мол, извини, брат, и, связав его, опоясав руки и ноги веревкой, положил как колоду на кровать. Тот мычал от бессилия и только, когда увидел, что похитители уходят с сестрой, крикнул:

— Майра! Убьем тебя… Вернись!

Майра засмеялась и показала ему язык.

…Они втроем молча и тихо прошли меж камней по старой дороге и свернули в сторону березняка. Майра задрожала от ночной свежести и укуталась суконным тяжелым платком, поглядывая в небо. Между берез качались голубые туманы, серебристые от лунного света, и дорога вдали будто дымилась.

Вдруг Майра вскрикнула и провалилась куда-то. Саминдалов успел подхватить ее, и они очутились в глубоком черном овраге. Земля закрыла небо, и лунный свет не проникал сюда. Быстро взбежали наверх, поднялись из оврага — и сразу луна в лицо! Она, качнувшись, всплыла и застряла в облаке, застыла и стала еще светлее. Облако было похоже на бороду отца Кимая. Майра закрыла глаза и заплакала.

Саминдалов обнял ее и стал успокаивать. Они шли, обнявшись как дети, и луна светила им в спины.

Васька шел сзади. У него отлегло от сердца. Все получилось как нельзя лучше и обошлось без ведра спирта! Где-то в глубине души он ругал себя за то, что ввязался в чужой обычай. Ведь он сам не манси, а русский. И вспомнил о своей невесте. Вот Глафиру не нужно воровать — сама побежит за ним на край света! Где-то она сейчас? Спит, наверное, или думает о его приезде…

Саминдалов остановился и достал трубку. Васька отошел в сторону. Степан и Майра сказали друг другу что-то по-мансийски, Майра радостно ойкнула и вдруг принялась быстро-быстро целовать голову Саминдалова, а Степан, прижимаясь к ее груди, смеялся беззвучно, довольный.

У Васьки стало хорошо на душе при виде того, как рады друг другу Степан и Майра. Он и сам вдруг почувствовал себя счастливым оттого, что других сделал счастливыми. Понравился сам себе, что в первый раз в жизни сотворил людям большое и хорошее.

Подошел к влюбленным, улыбаясь, зная заранее, что они ему благодарны.

— Кури, рума, трубку друга!

Васька принял из рук Саминдалова трубку, затянулся дымом, обратился к Майре:

— Муж? — и указал рукой на Степана.

Она опустила голову, потрогала себя за щеки, и Васька догадался, что девушка покраснела. Кивнула:

— Да!