Прошел две улицы. На окраине, за высохшими соснами, остановился возле плетня, вздрогнул от визгливого лая собаки. В сосновом бору потрескивала наледь на коре. Ветер качал тяжелые ветки, и они старчески скрипели.

Егорша почувствовал, как сжалось сердце от охватившего его одиночества, и стало жутко, показалось, что там, в темном бору, кто-то притаился между толстыми стволами.

— Шуршит природа. К весне. День какой-то сегодня особый: и радостно и грустно.

Егорше стало все равно куда идти, что делать. Можно стоять вот так до утра и слушать, как потрескивает кора, как надсадно скрипят ветки, вдыхать холодный воздух, освежаясь ветром.

Домой он возвратился поздно и, раздевшись, повалился на кровать. Проспал до обеда, совсем забыв, что Глухов наказывал быть утром у райкома на всякий случай: предполагалась поездка в соседний колхоз.

К вечеру в дом приезжих пришел Глухов. Он поздоровался со Степановной и, как бы не замечая Егорши, прошел, прихрамывая, к вешалке, медленно снял свой красивый черный полушубок с белым воротником и присел на стул рядом с актрисой и Козулиным, которые грелись у печи. В его подчеркнутом равнодушии к Егору, в его молчании при встрече угадывались обида и злость. Он сидел к Егорше спиной, изредка оборачивался и бросал тяжелые, обидные слова-вопросы:

— Ну, как устроился? — Это первое, что спросил председатель, и Егорша сразу понял, что Глухов пришел неспроста.

— Хорошо? Степан Иваныч. А ты как?

Глухов не ответил ему, говоря что-то актрисе, — она деловито подбрасывала в печь сосновые чурки. И по тому, что Глухов не ответил на вопрос Егорши, не повернулся к нему, и по тому, как он пересмеивался с Козулиным и актрисой, разглаживая ладонью щеки, Егорша понял, что Глухов очень устал и что дела его плохи. Ему захотелось спросить председателя о том, как порешили о нем в райкоме и что теперь будет с их колхозом, но подумал, что ему, виноватому перед ним, спрашивать сейчас неудобно, будто это их общая тайна.

…Ведь вот Глухов — еще председатель, еще никто не знает, как решились его дела в райкоме, и он может сейчас приказать Егору запрячь лошадей и возвратиться в колхоз, жить и работать. И ничего, быть может, не случилось, и никто не виноват, а Глухов попросту устал.

Егорша сидел молча и курил. Ему было жаль Глухова. Махорка горчила. Дым царапал горло. Но кашлять было неудобно.

— Почему утром не подъехал к райкому? — спросил Глухов, подняв голову. — Забыл или пьян был?

— А что?

— Как что? — Глухов усмехнулся наивной растерянности Егорши и заговорил, никого не стесняясь, что утром с инструктором райкома целый час прождал Егоршу, что нужно было ехать в соседний колхоз и хорошо — подвернулась случайная подвода. Обо всем этом Глухов говорил мягко, со смехом, и от этого Егорше стало еще обиднее.

Глухов повеселел.

— Как с нами-то решили? — не удержался Егорша.

— Э, не твое дело! — отмахнулся Глухов.

Егорша встретился взглядом с Козулиным. Тот внимательно посмотрел да Егоршу. Через очки в его взгляде ничего нельзя было прочесть, и Егор с неудовольствием подумал: «Уважительный гражданин, а тоже в душу лезет», — и отвернулся.

— Ну, что молчишь, Егор! — неожиданно крикнул Глухов лающим басом и стал ждать ответа.

Егор вздрогнул, притих. Он уже не радовался, как бывало раньше, тому, что председатель чисто выбрит, что от этого лицо его стало приятным, молодым; неприятны были только металлический блеск больших глаз Глухова и новый зеленый френч с желтыми пуговицами, простуженный голос и самоуверенный взгляд.

— Молчу: разговору нет, — ответил Егорша, и его сердце тоскливо сжалось при мысли, что его начальник Глухов, которого он возил уже восемь лет со дня Победы, сейчас какой-то далекий и чужой ему человек, к которому нет разговора.

Глухов подсел ближе к огню, вытянул рыхлые волосатые руки с узлами вен, стал греть пальцы и ворчливо доказывать, как Егор виноват перед ним.

Егор машинально раскрыл потрепанный синий журнал «Автомобильный транспорт». Слушая Глухова, листал страницы и вглядывался в замысловатые чертежи обкатных и тормозных барабанов, в схемы двигателей, амортизаторов, крышек картера…

«Вот и культура на селе… Читают приезжие. Кто-то оставил и уехал добрым человеком», — думал он, рассматривая новые марки автомобилей и грузовиков «ГАЗ-51», «ЗИМ-150».

Егор представил себе, что колхоз уже купил «ЗИС» и что он, Егор, везет на этом «ЗИСе» по хорошим дорогам не Глухова, а нового председателя с веселым взглядом и пышными пшеничными усами.

Глухов заговорил с Козулиным и актрисой о колхозе, о пашнях и урожаях. Они не обращали внимания на Егора, будто его и не было, а он не сумел войти в разговор, и от этого ему стало еще тяжелее. А еще было до злости обидно смотреть на равнодушную широкую спину Глухова, на его двигающийся бритый затылок, обидно сознавать, что Глухов обругал его при людях, которым он рассказывал вчера о сыне и свадьбе.

Он крякнул:

— Пойду!.. Лошадь там!.. — поднялся и, схватив тулуп, вышел в сени.

На лестнице остановился. В ушах раздавались басовые выкрики, обидные слова Глухова.

Над лестницей, под потолком, тускло светила лампочка, вымазанная известью. От деревянных бревенчатых стен пахло инеем и сыростью.

В сенях столкнулся со вчерашней молодкой. Была она в пуховой шали. Он заметил, как она со вздохом широко раскрыла глаза, остановилась и улыбнулась.

Егорше показалось, что она смеется над ним. Нахмурившись, он запахнул полы тулупа, посторонился и шагнул вперед.

Она загородила дорогу и, закрыв глаза, задышала ему прямо в лицо.

— Эх, голубь! — сказала она сердечно, провела теплой рукой по щетине на щеках Егорши, задержала ладонь на шее, пощекотала пальцем, выдернула руку и, гремя ведрами о ступеньки, беззвучно захохотала, рванулась к двери.

Егорше захотелось поговорить с ней или хотя бы постоять рядом… подумать. Задержал ее за рукав фуфайки. Молчал, не находя слов.

Прижалась:

— Ну, что? Ну!

Ответил хрипло, сдавленно:

— Да погодь! Звать как?

— А Софьей.

— Ишь ты!.. Царица…

— Женаты, чать?

— Сын женат.

— Не старый вы еще мужчина…

Егор промолчал.

Софья равнодушно кивнула на сугроб, на забор и небо.

— Весна-то! — и снова засмеялась.

Он почувствовал в ее смехе, в ее нарочитой веселости отчаянность одиночества и боль.

В небе вечернем сине и бездонно; в такое время звезды только угадываются, они медленно начинают проступать мерцающими светляками. В открытый полог сеней видны избы; над ними колышется дым; окна кое-где уже светятся электрическим светом. За дальними улицами скрипит колодезный журавель и кричат одинокие грустные гудки Сысертского завода.

Здесь, в сенях, было темно, и только глядела с потолка своим желтым глазом тусклая лампочка. Егорша распахнул тулуп, полуобнял Софью, закутал, прижал к себе, удивившись своей смелости, чувствуя сквозь фуфайку, как дышит ее грудь.

— Одна?

— А что?

— Голубь, говоришь?

— Щетину обрил бы.

Вверху за дверью послышались голоса. Кто-то звякнул щеколдой, громко произнес: «По радио говорили…» Что говорили по радио, Егорша, уже не расслышал. Софья отодвинулась и пошла, задумчивая, уже знакомая, волнующая, и он долго смотрел ей вслед, радуясь этой встрече.

Утром Глухов уехал в Кашино знакомиться с новым колхозом. Уехал на автобусе но сибирскому тракту.

Егорша задержал лошадь у желтой металлической громады автобуса, наблюдая за сутолокой пассажиров, отъезжающих в Свердловск. Он гадал: достанется председателю место на кожаном сиденье или нет. Места не досталось. Глухов стоял у выхода в расстегнутом полушубке. Лицо его было печально; за ночь на щеках пробилась борода, и на шее от костяного воротничка появилась красная сыпь.

— Езжай, Егор, домой. Я вернусь дня через два, — сказал он усталым голосом, махнул рукой, и автобус тронулся.