Сверху лежит Всеобщий календарь. Тот самый календарь, который отец купил мне, когда я первый год ходил в подпасках. Улыбаюсь старому другу и бережно откладываю в сторону. Евангелие, подаренное в день экзамена попечителем училища Стоговым, рядом — «Царь–работннк», тоже подарок за хорошее ученье. Потом пошли всяческие — тонкие, толстые, с цветными обложками и в переплетах, читанные и перечитанные не раз. Рядом с шестью выпусками «Антона Кречета» лежит «Холстомер», басни Крылова и «Камо грядеши?» А вот «Три мушкетера», «Соборяне», «Айвенго» и «Сон Макара». Ниже, в куче, все знаменитые сыщики — Нат Пинкертон с холеным липом, горбоносый Шерлок Холмс с короткой трубкой, Ник Картер, Пат Корнер. Двенадцать выпусков «Пещеры Лейхтвейса», столько же «Похождений Гарибальди». На дне нахожу две пары тростниковых дудок; одну пару совсем свело, дудки пересохли, вторая сохранилась. Обтираю их, продуваю, щелкаю язычками, и вот они ожили, издают знакомый звук.

А что тут в тряпке завернуто? Ого! Волос из коровьих хвостов — запас для навивки плети. Волос разный. Пряди не смешались. Пытаюсь вспомнить — от какой коровы какая прядь. Живы ли теперь они, эти короеды?

А вот ножичек, сделанный из косы. Здравствуй, дружок, спутник подпаска! Много мы с тобой в лесу палок порезали, ивовых прутьев, лип ободрали на лыки! Ты еще пригодишься мне! Ничего, что поржавел, — отточу. И я кладу нож в карман. Это что за уродина?! Самодельный пистолет «пушка». В одном селе, когда я побирался, в избе на столе лежали пироги, на окне эта пушка. Никого не было. Пирогов я не тронул, но пушку украл. Потом мы набивали ее порохом, привязывали к дереву, зажигали длинную лучину, и… на весь лес — настоящий выстрел.

А вот веревочная праща, «пуля», как мы зовем.

Наконед‑то! Сердце забилось от радости. Синие тетради с баснями. Сколько их? Семь. Сшиты вместе.

Сажусь поудобнее на край сусека и пугливо, по привычке, оглядываюсь на дверь. Нет никого. С гумен доносятся равномерные удары цепов. Перелистываю тетради. Все в них так знакомо! Так давно это было! Вот басня «Две вороны». Одна ворона умная, но бедная, вторая глупая, но богатая. Что бы ни сказала первая ворона, ее не слушают, а скажет вторая — быть по сему. Долго я листал и перечитывал свои творения.

Аккуратно укладываю в сундучок все книги, кроме «Айвенго»: взял ее когда‑то у дяди Семена и до сих пор не вернул. Отнесу ему сейчас, повидаюсь с безногим.

У Семена пятистенная крепкая изба, неплохой двор. Он — мужик трудолюбивый, хозяйственный.

Дверь в сенях закрыта. Кто‑то стучит в мазанке. Он! Крадучись иду вдоль стены и, не доходя до двери мазанки, кричу:

 — С–смирно! Равнение иапра–аво!

Стук замолк. Вхожу и вижу немного испуганное лицо Семена.

 — Здорово, солдат! — беру под козырек.

 — Эка, — говорит он радостно, — я‑то сдуру подумал, — ротный.

Он попытался было двинуться навстречу, но… ноги, ноги! Смутился на момент, а я прохожу и сажусь.

 — Здравствуй теперь!

 — Здравствуй, Петя. Во–от спасибо‑то, навестил. Как это ты надумал?

 — Очень просто. Я тебе долг принес, — и вынимаю книгу. Он смотрит на заглавие, затем на меня.

 — Вон где она пропадала. Я ее давно–о забыл.

 — Читаешь?

 — Глаза плохо видят. Газом чуть тронуло.

 — Что же ты мастеришь? — спрашиваю, хотя вижу, что делает он колодку к граблям.

 — Я вроде саперной команды. Чуть у кого что поломалось, давай починять. Бондарить учусь. Вишь, три бочонка приволокли.

 — Выходит, дело себе нашел?

 —  А как же? Молотильщик из меня не получается, пахарь только за столом, а жить надо.

 — Жить надо, — говорю ему. — Это верно. Протез не заказал? — указываю на ноги.

Он удивленно посмотрел на меня.

 — Куда там, сам смастерю. Вон и липу заготовил.

 — Тяжелые у тебя будут ноги.

 — Я полые сделаю. Высверлю.

Наврали мне, что в семье у Семена рев каждый день. Вот он передо мною. Лицо у него, правда, постаревшее, но с прежней хорошей улыбкой.

 — Стало быть, не унываешь?

Он вздохнул и опустился на толстый пень.

 — Помнишь, у Короленко есть рассказ: безрукий, с одной только ногой, а летать хочет, как птица? А ты что, унывать вздумал? — кивнул он на руку.

 — Очень скучно. Делать не все могу. Сунусь по привычке обеими руками, глядь…

Мы закурили.

 — Где лесу достаешь? — спросил я, кивая на березовые поленья.

 — Тебе что, нужно?

 — Нужно, Семен. Я тоже хочу заняться чем‑нибудь. Книги читать все время — надоест. А лесу нет. Ты же знаешь моего отца. Хорошей веревки в доме не найдешь.

 — Выбирай любое полено…

 — Какие вести от сынка:

 — Опять на Карпаты подались.

 — Зачем они нам?

 — Пес ее знает. Народ мы темный.

Я смеюсь. Семен, как и многие мужики, любит прикидываться темным. Подхожу к нему близко, смотрю в глаза, простые, честные, подернутые слезой, Кладу ему руку на плечо, говорю тихо:

 — Семен, ты старше меня вдвое, но мы с тобой друзья. Много книг прочитали, много говорили. И оба помним, что в нашем селе десять лет назад было.

 — Зуба по сей день нет, — смеется он.

 — Зуба нет, он должен вырасти. Злой будет тот зуб.

Семен уставился на меня внимательно и вздохнул, часто мигая больными глазами.

 — Жаль, Харитона нет. Все бы растолковал.

 — Харитонов теперь много, Семен, только головой надо крутить. Чем мы хуже Харитона?

 — Ну, а что нам теперь делать?

 — Мозги прочищать подходящим людям. За этим к тебе и пришел. Еще подумай, что в нашем селе: самая хорошая земля на отрубах, барскую на участки разрезали. Новый барин сидит, Сабуренков. Гагара совсем стал помещиком. Карп Никитич тоже. Дерииы, Блохины, Павловы — все они разбогатели, нажились га войне. Злой должен зуб у нас вырасти против них. И когда придет время, всадим его, как штык, в самую их жадную глотку. Понял меня?

 — Приходи почаще, — задумчиво проговорил Семен. — А понять тебя… я понял.

Крепко пожав ему руку, вышел. Дома с большим трудом разыскал топор, долото и пилу. Но что это за инструменты? Топор был так туп, что не рубил, а мял дерево. Долото… им только репу долбить. Пила — того хуже.

Захватив топор и долото, я направился в кузницу, чтобы произвести этим столетним инструментам основательный ремонт. Но, не доходя до избы кузнеца, услышал крики и плач. Возле избы собрались люди.

 — Саньку убили, — подошел ко мне Илюшка. — Письмо товарищ прислал.

Санька, сын кузнеца Самохи, учился вместе со мною в школе. Ростом был выше меня на голову. Ученье давалось ему плохо, писал аршинными буквами, и буквы у него походили на гвозди. То и дело ломал перья и карандаши. Но кузнец из него вышел бы хороший. Весной его женили, а осенью взяли.

По улице широкой походкой шел старик Гагара. В плечах могуч, седая борода во всю грудь.

 — Саваоф! — шепчу Илюшке.

Мы поклонились старику, он в ответ так небрежно кивнул, будто комара согнал со лба.

 — Х–хапуга, — прошипел Илюшка. — Весь луг у общества отхватил. Скот пасти негде. Вот бы в кого пустил я всю обойму!

 — Молодец, Илюшка! — хлопнул я друга по плечу. — У тебя… тоже есть голова.

 — Чего? — не понял он.

Дня три назад пришел со станции Филя Долгий. На фронте он оставил глаз. Носит черную повязку. Долгий — это прозвище. Про таких говорят: «Рос, рос, да книзу погнулся». Он был немного сутул, ходил медленно, будто подкрадывался. Характер у него вспыльчивый, в драках считался по силе вторым после коренастого Пепки.

Весной, на свадьбе у кузнеца Саньки, Филя был шафером, а на третий день сам решил послать сватать к Гагариным Катьку, племянницу старосты Николая. Дело наладилось, сосватались, готовились к «запою», но в середине мая Филю, а с ним еще человек пятнадцать призвали на службу. Война расстроила свадьбу.

Я решил навестить Филю. Зашел к Илюшке. Тот сидел в сенях и чинил башмаки.

 — Вот ты и сапожник. Кому? — киваю на разлапистый башмак.