— «…вместо них избрать Федора Чернова, Фому Тараканова и Марью Медведкову».

Вдруг в задних рядах народа произошло какое‑то движение, раздались восклицания, захлопали в ладоши.

 — Что там? — спросил я Филю.

 — Матрос Гришка заявился!

Среди расступившейся толпы шел Гришка–матрос. Одной рукой он опирался на костыль, за вторую вела его ликующая Дуня.

Гришка прошел к столу. Он поздоровался, и народ восхищенно смотрел на него, широкоплечего, в матросской шинели и бескозырке. Он не выражал желания говорить, но раздались крики:

 — Скажи что‑нибудь!

Гришка посмотрел на Филю, на меня, словно спрашивая, надо ли говорить.

 — Обязательно, Григорий, — шепнул я ему.

И Гриша, опершись на костыль, продолжая держать Дуню, словно боясь ее выпустить, набрал в широкую грудь весеннего воздуха, снял бескозырку.

 — Дорогие товарищи, привет вам «от балтийских моряков!

Говорил он не торопясь. Рассказал, что делаетея в Питере, что такое коалиционное правительство.

 — Но у нас есть великая партия, которая за интересы беднейших, за передачу всей власти в руки рабочих и крестьян. Партия большевиков и ее учитель Владимир Ильич Ленин дали лозунг: «Долой десять мииистров–капиталистов из Временного правительства!..» Кто эти министры? Помещики, фабриканты, кадеты и эсеры во главе с Керенским. Этим захват–чикам нет нужды до крестьян и рабочих! Сами эксплуататоры, сами буржуи всех стран. И второй лозунг: «Долой двоевластие! Вся власть Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!» Под этими лозунгами идут многотысячные трудящиеся массы народов во всех городах. И мы, крестьяне, поддержим и пойдем по рейсам партии большевиков. Да здравствуют большевики! Да здравствует земля, мир и трудовой хлеб!

Так говорил Гришка. А Дуня стояла рядом и радостно посматривала на своего мужа.

 — В комитет Григория! — закричали солдатки.

 — Голосуйте! — и уже подняли руки.

 — Григорий, — говорю, — в комитет тебя. Согласен?

 — Воля народа, — ответил Гришка…

В один из вечеров, когда я сидел и подсчитывал вместе с Григорием количество земли, в избу вбежала Мавра.

 — Ку–уму–ушка, на поминки готовься!

 — Господи, — испугалась мать, — аль кого убило?

 — Сам Гагара помер.

 — О–ох, — облегченно вздохнула мать, — а я‑то испугалась!

Вышел я из села рано. Посмотрел на свою почти отстроенную избу, и стало радостно, что в новой избе начнется и новая моя жизнь.

А как рада мать! Наконец‑то она заживет по–людски. В молодости вышла сюда в курную избу, затем сделала печь «набело», но все равно мрак и запах остались, а копоть навек впиталась в бревна и доски. Рад и отец, хотя он мало мне помогает. Рад еще мой братишка Семка. Бегает из избы да в избу, — такой ему простор!

Так шел я и думал, уже издали оглядываясь на свое село. Как хорошо в поле! Густые по колено проса шуршат, как молодой тростник. Овес уже выбросил свои веселые кисти. Овес лучше всех хлебов в поле. Голубая мгла плавает по ржаным полям. Рожь цветет.

Сажусь на межу. По одну сторону — овес, по другую — кудрявый, в стручках, горох. Мне хочется еще раз прочесть письмо Лены.

Каждую букву, каждое слово читал бы тысячу раз!

Рву крупные васильки во ржи, и каждый василек смотрит на меня смеющимся синим глазом. Я набираю большой букет, связываю и несу перед собой. Впереди — деревня, внизу блестит река. Она течет в их село, проходит мимо их огорода. И река теперь стала мне роднее. Жара все усиливается. Иду вдоль реки по скошенным лугам. Бросаю в воду букет васильков. Пусть плывут, пусть несут Лене привет от меня.

Подходя к их селу, снова рву васильки, фиолетовые колокольчики, ромашку и еще какие‑то цветы.

Первая же девчонка, увидев меня с букетом, засмеялась. Прячу цветы под полу пиджака.

Радостно забилось сердце, когда, спускаясь к мосту, я увидел влево от здания кооператива чуть осевшую крышу с небольшой трубой. Теперь все показалось мне здесь родным. Каждая изба, мазанка, амбар, все деревья, что растут перед избами, и телеги, и плуги, и люди.

Крутая дорога к мосту, но мне кажется, что она именно такой и должна быть. И мост, и настил перед ним из бревен, и река в тростниках по краям, и все, что вижу в этом селе, — все хорошо!

Насыпь по сторонам дороги, ветлы на этой насыпи, церковь пятиглавая и величественная колокольня, стоящая одиноко, — все это родное, приветливое, какое‑то таинственное.

В лавке покупаю самых лучших папирос, смотрю на приказчика, он на меня, и уже кажется мне, что он «знает», и… приказчик тоже мне родной.

Долго стою на крыльце кооператива, смотрю на избу. Лены. Возле избы никого. И не хочется, чтобы кто‑нибудь вышел, чтобы увидели меня.

Схожу со ступенек, с трепещущим сердцем шагаю к знакомому крыльцу. Дверь в сени открыта…

 — Пришел? — встретила меня мать.

 — Да, — сказал я и голоса своего не узнал.

Посмотрев на меня внимательно, она спросила:

— Не хворый ли?

 — Немножко устал.

Вынимаю цветы, — они помяты, — и не знаю, что р ними делать. Кладу их на стол.

 — Ишь, чего. А Елька скоро придет. С подругой на речку ушла.

Понизив голос, спрашивает:

 — Письмо получил?

 — Получил.

Подойдя ближе, Арина тихо шепчет:

 — Она жде–ет. Садись обедать.

Угощая обедом, Арина рассказала про свои дела, а я про свои и особенно о том, какую избу отстроил.

За эти два дня я познакомился со многими ребятами. Одни готовились к следующему набору, другие были, как и я, инвалиды. Знакомил меня двоюродный брат Лены, Федя, широколицый, низкорослый парень, с виду грубоватый. Мы с ним были вместе больше, чем с Леной. На людях я стеснялся с ней не только ходить рядом, но и просто к ней подойти. Так и казалось, что все знают, кто я для Лены и зачем пришел из далекого села. Кроме того, со стороны лучше, свободнее смотреть на нее, слышать ее голос, видеть ее походку. Федя знал о наших отношениях с Леной и потому охотно ходил и говорил со мной.

С Федей свела меня Лена, и хорошо сделала. Чужое село, чужие ребята. Лишь по вечерам мы с Леной оставались одни.

На Петров день после обеда к Лене зашла подруга. Учтиво поздоровалась со всеми, хитро посмотрела на меня и позвала Лену на улицу. Я заметил, что Лене не особенно хотелось идти.

 — Пойдемте с нами, — обратилась соседка ко мне. — В лесу ягод много, — и опять с едва заметной усмешкой посмотрела на меня.

При выходе мы встретились с Федей. Он словно подгадал так прийти. В хороводе было больше девок, чем ребят. Мы с Федей нарочно приотстали. Он что‑то рассказывал мне, но я глаз не спускал с Лены. Около нее и соседки увивались двое, но девки пели песни и не обращали на них внимания. Прошли улицу, гумна, затем межами через ржаные поля к лесу. Перед левом широкий, наполовину скошенный луг. В сторонке отлогая, в цветах, лощина. Она как бы вытекала из леса.

 — Хорошо у вас, — сказал я Феде.

 — А у вас тоже есть лес?

 — Есть, но не такой.

 — Село большое?

Я рассказал, какое наше село, сам думая о том, как остаться с Леной. И когда все забрались вглубь леса, а некоторые девки поотстали, собирая ягоды, я спросил Федю:

 — Не потеряем мы наших?

 — Сейчас, — догадался он и быстро скрылся.

Скоро послышался его голос. Он окликнул не Лену, а ее подругу. Я стал за березой и с замиранием сердца ожидал, когда они появятся. Идут втроем, Федя что‑то весело с ними балагурит, затем начинает озоровать с подругой Лены, совсем отогнал ее, увел в лес, и Лена, для приличия покричав своей подруге, оглядывается, как будто ищет кого.